Воспоминания
Шрифт:
В конце концов, у меня произошло столкновение с руководителями профсоюзов, которые представляли трудящихся, занятых в сфере общественного обслуживания, и в первую очередь с председателем профсоюза работников коммунального хозяйства и транспорта Клункером. Когда перед Новым годом начались переговоры о заключении коллективных договоров, они не отказались от своих чрезмерных требований, предъявленных осенью 1973 года, и не пожелали принять во внимание новые данные о положении дел в экономике. Профсоюзы настаивали на 15-процентном повышении зарплаты и дополнительной оплате отпусков. Само собой разумеется, что ни один государственный работодатель не может безоговорочно принять требования профсоюзов. Также само собой разумеется, что между работодателем социал-демократом и профсоюзом возникает напряженность особого рода. Правда, в данном случае дело было в чем угодно, но только не в напряженных отношениях.
Строгие меры оказались излишни, когда 11 февраля было заявлено и всеми осознано, что федеральное правительство хоть и несет формально высшую ответственность, но в действительности не является главным действующим лицом. Лица, ответственные за федеральные земли и общины, пришли к выводу, что им не выстоять в этом конфликте. Обер-бургомистр Франкфурта заклинал меня от своего имени и от имени своих коллег, чтобы федерация не становилась поперек дороги. Ему удалось дозвониться до меня во время заседания кабинета, чего еще никогда не случалось. Одна лишь мысль о невывезенных контейнерах для мусора пугала трусливых отцов города еще больше, чем неработающий общественный транспорт. Нам нужно было согласиться с повышением зарплаты на 11 процентов плюс некоторые специальные надбавки, и мы на это пошли. Я сознавал, что с этим связана потеря авторитета, но она оказалась более драматичной, чем ожидалось. Что касается заявления о моей предстоящей отставке, то нельзя было предвидеть, какие оно будет иметь последствия. Оно осложнило бы отношения с верными сторонниками и важными партнерами в профсоюзах, но они и без того были осложнены. Экономическое благоразумие, политическая ответственность и самоуважение должны были мне подсказать, что такое заявление необходимо.
В начале марта 1974 года СДПГ провалилась на выборах в городской парламент Гамбурга. Процент поданных за нее голосов снизился с 55 до 45 процентов. К этому добавились потери на коммунальных выборах в Шлезвиг-Гольштейне и Гессене. Никто еще не подозревал, что поведение избирателей в больших городах будет подвержено сильным колебаниям. Реакция была соответственно драматичной. Ведущие гамбургские политики дошли до того, что, затушевав местные недостатки, свалили всю вину на Бонн. Министр финансов и депутат от Гамбурга Шмидт поднял шум в правлении партии и публично выступил по поводу сомнительных решений слабого руководства и бесконечных споров. «Молодые социалисты» вели себя и в самом деле так, как будто они являются партией внутри СДПГ или даже в одном ряду с ней. В своих бессмысленных действиях они заходили слишком далеко. Поднятая ими шумиха отнюдь не прибавляла им популярности. Почему же я тогда не выступил против них более энергично? Во-первых, потому, что я помнил свою юность и знал, что строптивость — не самое плохое качество. Во-вторых, я считал, что устоявшимся в нашей партии административным порядкам время от времени нужно бросать вызов, пусть даже в неугодной для некоторых форме, иначе ничего хорошего никогда не произойдет.
Другими словами: эрозия прогрессировала. Мое шестидесятилетие в декабре 1973 года при всех оказанных мне знаках внимания сопровождалось различными рассуждениями о «потрескавшемся памятнике». Газеты, относившиеся ко мне благожелательно, соблюдали на этот раз большую дистанцию, чем, как мне казалось, было бы справедливо. Я дышал разреженным воздухом. Очевидно, от этого страдали и международные контакты. Когда я в апреле 1974 года приехал на траурный церемониал похорон Жоржа Помпиду в Париж, к беседам со мной не проявили слишком большого интереса. Правы ли были те, кто считал, что я больше не нахожу так называемую власть чем-то приятным или даже отвернулся от нее? Я не могу это категорически отрицать.
Я не признаю дешевых заявлений о том, что мое время как главы правительства все равно истекло. История со шпионом, пробравшимся с черного хода, была всего лишь последней каплей. Это просто, но не соответствует действительности. Я считаю, что смог бы найти в себе силы, чтобы преодолеть последовавшие за блестящей победой на выборах неудачи и вписать новые страницы как во внутреннюю, так и во внешнюю политику. Но как быстро меняются настроения…
V. ПРОЦЕССЫ РАЗВИТИЯ
Событие…
Среда, 24
В аэропорту Кельн-Бонн меня встречали Геншер и Граберт, министр внутренних дел и руководитель ведомства федерального канцлера. Уже издали было видно, что они хотят мне сообщить необычную новость. Действительно, господин Гильйом, один из моих референтов, рано утром был арестован у себя на квартире по серьезному подозрению в шпионаже. Вместе с ним арестовали его жену. Гюнтер Гильйом признался, что «он является гражданином ГДР и офицером спецслужбы». Явившись с повинной, он несколько облегчил работу тем, кто занимался выяснением его личности. Те доказательства, которые удалось представить перед судом, выглядели довольно жалкими.
Это известие было для меня ударом, хотя и не настолько сильным, чтобы лишить меня чувства самообладания. Я знал, что примерно с год назад в отношении этого человека, занимавшегося по моему поручению контактами с партиями и профсоюзами, подготовкой встреч и сопровождавшего меня при поездках «в провинцию», появились (как я думал, неопределенные) подозрения. Подобные предположения я не принимал всерьез и тем самым — не в первый раз — показал, что не особенно хорошо разбираюсь в людях. Кроме того, я считал маловероятным, что руководители другого германского государства приставят ко мне на многие годы замаскированного под социал-демократа агента с консервативными взглядами, в то время как я, преодолевая очень сильное сопротивление, стараюсь наладить межгосударственные отношения. Моя доверчивость объяснялась еще и тем, что он не работал под собеседника, хорошо разбирающегося в политике, а стремился произвести впечатление надежного адъютанта. Он не был тем человеком, с которым можно поговорить по душам. Я назвал бы его старательным и любящим порядок исполнителем. Как я сообщил шефу соответствующих органов, я не выносил его подолгу около себя.
Я не знал и даже не предполагал, что его разоблачение будет означать конец моей карьеры канцлера. Разумеется, я должен был быть готовым к критическим вопросам прессы и оппозиции, но считал, что с этим я справлюсь. И даже сейчас, пятнадцать лет спустя, я не могу, кивнув головой, помочь тем людям, которые пытаются успокоить свою совесть отговоркой, что мне все равно недолго пришлось бы оставаться главой правительства. Оттого что этой версии придерживаются заинтересованные лица не только в одной партии и не только в одном германском государстве, она не становится правдоподобнее.
Благоразумие требовало, чтобы я по возвращении из Северной Африки сосредоточился на этом неотложном шпионском деле, потребовал ознакомить меня со всеми фактами, отменил все встречи, кроме самых неотложных. Вместо этого все пошло своим чередом. В день возвращения — поездка в «Дом Аденауэра», чтобы поздравить Кизингера с семидесятилетием. До и после этого — работал за письменным столом, затем беседа с партнерами по коалиции о земельном праве. В четверг — открытие ярмарки в Ганновере, в пятницу утром — в бундестаге: «актуальный час» с вопросами по «делу», подготовленная речь в прениях о реформе параграфа 218. Во второй половине дня — встреча с членами правительства от моей партии, в том числе в связи с предусмотренной мной перестановкой. Вечером — у шведского посла, где я встретил друга по Стокгольму, писателя Эйвинда Джонсона, которому в том же году должны были присудить Нобелевскую премию по литературе. В конце недели — подготовка речей, которые мне предстояло произнести 1 мая в Гамбурге и затем в некоторых других местах.
То, что я во время «актуального часа» говорил без подготовки, показывает, что я не чувствовал себя в опасности. То, что я дал неверную информацию по одному важному вопросу и не сразу поправился, говорит о том, что не только память может подвести, но и сбои в бюрократической машине. Я начал с тяжелого вздоха: «Бывают времена, когда кажется, что судьба не была к тебе благосклонна». И добавил, что, как и любой другой канцлер, я не отвечаю за проверку своих сотрудников на благонадежность. Затем я сказал, что агент никогда по моему поручению не работал с секретными документами. Это не входило в его обязанности. Это заявление было субъективно верным, но по своему действию явилось роковым, так как я совершенно забыл, что Гильйом прошлым летом находился вместе со мной в отпуске. Наконец, в моем кратком объяснении были спутаны и неправильно поняты еще две фразы. В одной я говорил о враждебности государства, которым правит СЕПГ. В другом — о разочаровании в людях. Вскоре мне приписали, что я подтвердил свои иллюзии в отношении Востока. В действительности, я был в ужасе от обнаружившихся масштабов лицемерия и злоупотребления доверием.