Восстание мизантропов
Шрифт:
Низкое оконце приотворялось справа в низочке. Оттуда густо заглядывала ночь, ее лоб, украшенный индиго, ее брови, подернутые зарницами, — ее духи сочетали в себе набор трав, укрепляющий нежные слезы мужества. Серый, что тонул в пиве у оконца, ложился продранным локтем на наличник. Он прислушивался к тону того ночного фырканья, а пиво пощипывало в своем знаменитом «фужере» (кружка, просто кружка, — толстенное дно), играло пузыриками пены и звало иссохшие губы к своей питательной горечи.
Бедняга, вошедший в учреждение, раскланивался с оным препочтительно. Его встречали возгласы, кои он принимал как должное поклонение — таланту. Немедленно проследовали его опорки к бару, затем в нишу, где инсталирован был колченогий столик, сосланный
Хмурый новичек проходил меж столиками. Столики испытывали переход из одного состояния материи в другое — из твердого переходили в коллоидальное. Хмурый чувствовал себя пронзенным взглядами, на перекрестке коих попахивало свалкой. Однако, один из столиков, прохрипев «умми-рраю», принял его к своему борту. Человек на месте. Каждый человек, согласно общему плану мироздания, должен иметь какое-нибудь место (идеологическая база самоубийства).
Денечек нежно и тонко разносился по воздуху, напоенному густым паром пива. Он пел, заглядывая вам изредка за спину — тогда по ней пробегал хитрый холодок — он вспоминался слезами, орошавшими давнее время землю. Ритмическое покачивание звуков обертывалось словами, за словами тенью вставал мотив. Снова слышались жалобные слова. Так денечек терзал сборище подозрительных и плохо отстиранных личностей. Это терзание наносило раны, оно вскрывало язвы. Язвы заливались пивом, — так завершался круг алкоголизирования населения. Крыжачистый владыка усматривал здесь величайшую гармонию, которую когда-либо замечал глаз человеческий.
Хмурый проклинал на трех языках денечек. Это было не в его стиле.
V
Он зашипел трубкой: — Я сказал «тру-ту-ту» и «брилли-брилли»,
— и так как я, опешив, молчал, — добавил: — моцион языка.
Почтенное учреждение завершило свою дневную задачу. Уже величавый смотритель грузно наклонился над стойкой; отчетливо и резко защелкали счеты под кургузыми и громадными пальцами. Деморализованное население разошлось. Пять душ проедалось в кабачке. Хмурый был там.
Неожиданно встал он, оглядев налитых пивом неподвижников, расслабленные губы и ползавшие по столу за крошками руки, — вошел он в нишу, уселся к колченогейшему.
— Поете, — сказав он, горько переваривая пиво, — поете.
— Безобразь полегче, — посоветовал остановившийся и до крайности заинтересованный услужающий Личарда.
— Какой денечек… — хриплый смех забегал вкруг ниши. — Эх, вы. Вы люди? Так: — денечки вы — не люди…
— Жила, — ответствовали из угла, — молчал бы. Зачем собаку стрелил?
На вопрос не отвечая, он продолжал:
— Я вот могу спеть… — и с усмешечкой, обличавшей его крайнюю скромность: — желаете послушать?
— Споет, — резюмировал угол. — Пожди, вот ему так споют ребята, месяц у Лексей Николаича в больнице отваляешься.
Сие было контрасигновано:
— Обязательно: да.
— Неужели нет?
— Очень просто.
— Лахудристый малый: — поучат.
— В лучшем виде. В самом лучшем виде.
— Тогда и петь будешь!
Он пробовал поспорить:
— А вы меня знаете?
— А кому он, ребята, нужен.
— Трофим возьмет: у него девка молодая.
— Хрен у меня есть молодой. Девку побережем.
— Вот так хрен, мать твою не замать! А тебе и крыть нечем — видал.
— Да что с этаким дерьмом связываться.
— Руки марать.
— Поганым горшком накрыть…
— ….сверху плюнуть…
— ….сбоку екнуть….
— ….сверху ахнуть….
— ….тарарахнуть….
— ….чтоб не возился…. не крутился….
— Не орите. Слово дайте…
— ….наддайте….
— ….городской….
— ….инструментальный….
— ….нахлебнички, мать вашу….
— ….курицыны дети….
— ….свернешься….
— ….да в зубы ему смотреть….
— ….наделали вас на нашу голову….
— ….старики то были дураки: с женами спали….
— ….у нас не по эндакому….
— ….мы ребята — пройды….
— Мы — тройные! Кованные! Мы — свихниголовые!
— ….ножики пудовые….
И ежась от скуки, длинной и нестерпимой, выслушивал хмурый наш персонаж эти перекликавшиеся проклятия — одно другого глупее и придурковатее. Выслушал без гнева, ибо общий тембр ражей ругани указывал, что далее упоминания сродников, обеспеченных такими-то (имя-рек) способами, — дело на сегодняшний вечер не двинется. Ежась, поеживаясь, выслушивал он:
— А ну, химик, еще чего?
— Заленился, подкованный, двустнастный, четырехпроцентный!
Общее едкое фырканье покрыло последний эпитет:
— Его, ребята, на заводе Максимыч трубкой мерил. И-ги-ги!
Угол разгружался, а четырехпроцентный с грустью следил удалявшуюся аудиторию. В отворенную дверь свежо мотнулся сквозняк, приналег на окно, рамы визгнули, вскрылись, трава качнулась из-за подоконника, и оттуда потянул запинающийся речитатив:
— И зачем же я вас ми-иленъкий узнала?Тут певец споткнулся. Однако с трудом переваливая через согласные, сунулся далее:
— Ззачем полюби-и-ила я вас, Биз вас ба я гористи ни зна-а-ала, Теперь жи я страдаю кажняй ччас…Ясно отчеканивались колеи и кочки, проецируясь на звуковом фоне нежного напева. Замечалось, что дорога была выбрана помимо певца. Черти его несли. И только они и знали, куда они его несли.
Тут четырехпроцентный с решимостью примерного супруга, после четырех часов ночи, вдруг подпрыгнул и на тот же мотив завел:
Когда я увижу город старый, Когда ж услышу за собой: Хлысту подобные удары Винтовки в улице пустой…В дверях зашептались, четырехпроцентный кинул деньги на стол, вылез в окно и схватился за лоб. «Идиот, негодяй, предатель, — подчивал он себя самого, — нет, что же это такое, — а?»