Восставшая Луна
Шрифт:
16
Я очнулся до безумия напуганным и в абсолютной темноте. «Мануэль!» Я не знал, где верх, где низ. «Мануэль, — позвали меня ещё раз. — Проснись».
Я несколько пришёл в себя — это же сигнальное устройство, предназначенное для того, чтобы заставить меня очнуться. Я вспомнил, как лежал, распластавшись, на столе в лазарете Комплекса, уставившись на яркую лампу и слушая чей-то голос, пока в мои вены по каплям вливалось снотворное. Но это было сто лет назад, и с тех пор прошло бесконечное количество времени, наполненное кошмарами, невыносимым давлением и болью.
Я понял, что означает чувство, когда ты не можешь разобраться, где верх, где низ. Мне уже приходилось испытывать такое раньше. Это невесомость. Я был в космосе.
Что пошло не так? Может быть, Майк забыл поставить разрядную точку, отделяющую целые числа от десятых долей? Или уступил тому детскому, что было в его натуре, и сыграл шутку, просто не понимая того, что совершает убийство? Тогда почему, несмотря на то что прошли целые годы боли, я всё ещё жив? А может быть, я уже умер? Было ли нормальным для призрака чувствовать себя таким одиноким и потерянным? Потерянным в нигде.
«Проснись, Мануэль! Проснись, Мануэль!»
— Ох, да заткнись же ты! — прорычал я. — Заткни свою мерзкую пасть.
Запись продолжала прокручиваться, я перестал обращать на неё внимание. Нужно было включить свет. Где же этот вонючий выключатель?
Нет, не требуется целого столетия боли для того, чтобы при ускорении в три g набрать скорость убегания для Луны, — просто так всё это воспринималось. Всего-то восемьдесят две секунды… но это один из тех случаев, когда нервная система человека ощущает каждую из миллисекунд.
Ускорение в три g означает, что селенит будет весить в жуткие восемнадцать раз больше своего обычного веса.
Затем я обнаружил, что эти деятели, у которых вместо мозгов в голове вакуум, не надели мне обратно руку. По какой-то дурацкой причине они сняли её, когда раздевали меня для предполётной подготовки, а я был настолько накачан пилюлями «не беспокойся» и «спи-усни», что у меня не было ни малейшего желания протестовать. И чёрта с два они надели мне её снова, а этот чёртов переключатель находился слева от меня, со стороны пустого рукава моего скафандра.
Следующие десять лет я потратил на то, чтобы одной рукой отстегнуть ремни, затем отбыл двадцатилетний срок, плавая в темноте, прежде чем снова сумел отыскать свою люльку, определить, где у неё изголовье, и, сориентировавшись таким образом, постарался на ощупь отыскать выключатель…
Длина отсека ни по одному из измерений не превышала двух метров. Но в невесомости и полной темноте создавалось впечатление, что по размерам он превосходил Старый Купол. Наконец я нашёл переключатель. Теперь у нас был свет.
Как только вспыхнул свет, объём помещения сократился до размеров, способных вызывать клаустрофобию. Я взглянул на профа.
Судя по всему, он был мёртв. Ну что ж, у него на это были все причины. Я хоть и позавидовал ему, но всё-таки постарался проверить его пульс, дыхание и тому подобное, на случай, если ему не повезло и он ещё не избавился от этих напастей.
Сделать это оказалось чрезвычайно трудно, и отнюдь не по причине моей однорукости. Зерно перед погрузкой, как обычно, прошло сушку и обработку вакуумом, но предполагалось, что в этом отсеке будет поддерживаться давление — никаких особых изысков, просто резервуар, заполненный воздухом.
Предполагалось также, что наши скафандры сумеют в течение двух дней обеспечить поддержание такой жизненно важной функции, как дыхание. Но даже самый лучший из скафандров удобнее всё-таки носить не в вакууме, а там, где есть наружное давление. Как бы там ни было, от меня ожидали, что я сумею оказать помощь своему пациенту.
А я не мог. Не нужно было даже отстёгивать шлем для того, чтобы убедиться, что эта жестянка пропускала воздух, я понял это сразу, по тому, как вёл себя мой скафандр.
У меня, конечно, были с собой лекарства для профа, сердечные стимуляторы и всё такое прочее. Они были в «полевых» ампулах, так что я мог сделать ему инъекцию даже сквозь скафандр.
Но как проверить пульс и дыхание? У него был дешёвый скафандр, того типа, который покупают селениты, редко покидающие поселения. У такого скафандра снаружи нет необходимых датчиков.
Нижняя челюсть у профа отвалилась, глаза неподвижно смотрели куда-то. Мертвец, решил я. Он превысил предел своих возможностей, он сам себя ликвидировал. Я попытался нащупать пульс на его горле, но не сумел сделать это из-за шлема.
Нас снабдили программными часами, что было крайне любезно со стороны того, кто это сделал. Они показывали, что я был без сознания сорок четыре часа с лишним. Всё шло по плану. И через три часа нам дадут хорошего пинка, который выведет нас на парковочную орбиту вокруг Терры. Затем, после того как мы сделаем два витка, на что потребуется ещё три часа, нам предстояло подключиться к посадочной программе — если наземный контроль в Пуне не передумает и сдуру не решит оставить нас болтаться на орбите.
Я напомнил себе, что это маловероятно. Зерно обычно не оставляют в вакууме дольше, чем это необходимо. Зерно в вакууме быстро превращается в попкорн, что не только уменьшает его стоимость, но и может разорвать изнутри саму эту жестянку, как перезревшую дыню. Разве не очаровательная перспектива? И зачем только они оставили на борту зерно? Почему не нагрузили баржу камнями, которым абсолютно всё равно, вакуум там или не вакуум.
У меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить над этим и ощутить сильную жажду. Я отпил из соски полглоточка, потому что мне совсем не хотелось, чтобы к моменту, когда начнётся шестикратная перегрузка, у меня был полный мочевой пузырь. (Оказывается, мне не стоило волноваться — мне ввели катетер. Но я об этом не знал.)