Восточные сюжеты
Шрифт:
— Помню, Андрей Андреевич.
— Я спросил у тебя: «Все ли правда, что ты нам рассказал о себе?» Ты ответил, что правда. Так ли это?
— Я не соврал, Андрей Андреевич, но и всей правды вам не сказал. — Он помолчал и добавил: — В Ленинград я поеду не сразу. Я взял билет в Москву.
— Вот и хорошо. Янина Людвиговна соберет посылку дочкам. Занесешь им в общежитие.
Юра приехал в Москву рано утром. Спустился в метро. Он спешил. Думал сойти у Парка культуры, но увидел, что линию продлили. Он решил, что следующая станция рядом с Академией Фрунзе, но, когда поднялся на эскалаторе, оказалось, дом недалеко. Он пересек сад, чтобы сократить
Юра даже не заметил, как взбежал по лестнице. Он стоял у двери, сердце его гулко колотилось, и он не смел поднести палец к кнопке звонка.
Дверь отворилась сама. На пороге стоял Давид Абрамович.
— Здравствуй, отец!
Только Юра произнес эти слова, как Давид Абрамович навалился на косяк двери и начал сползать вниз. Юра подхватил отца и не дал ему упасть. Он нес его в комнату и думал о том, какой отец легкий. Юра оглянулся, чтобы позвать мать, но почувствовал, что дома никого нет.
Отец достал из кармана стеклянную пробирку и взял в рот таблетку.
— Затянулось твое путешествие, сынок. По дороге мы потеряли мать…
Отец и сын стояли у окна. По улице шли люди. С каждой минутой их становилось все больше.
Люди спешили в метро.
1968
Перевод М. Гусейновой.
ЛАСТОЧКА
Каким удивительным был наш двор!..
Сколько соседских дверей выходило на нашу застекленную галерею, опоясывающую квадратный двор!..
Сосед откликался на голос соседа, делил с ним и праздничную пахлаву, и поминальный плов.
Мы были детьми одной большой семьи. Двор для нас был огромным миром, а широкая галерея — бесконечной улицей, по которой не уставали бегать наши ноги. Под плоской крышей дома ласточки вили гнезда.
Гнезда прилепились и снаружи, у самых стропил, и под потолком галереи.
Через открытые настежь окна со скоростью мечты ласточки пикировали со двора в галерею, с галереи взмывали в небо, стремительно пролетая над нашими головами, едва не касаясь густых волос, о которые ломались зубья гребешков.
— Сулейма-а-ан!..
Это зовет только что вернувшегося с фронта сына мать. Зовет из дальнего конца коридора. Она почти ослепла, ожидая сына, а он, живой и невредимый, вернулся… Но снова поедет… Звук бежит по длинному коридору, заворачивает, ударяет о стену и откатывается. А Сулейман стоит, смеется, трогает мое худое костлявое плечо.
«Здравствуйте, тетя Сулейман!» — смеется он.
А я стою красный. То ли от бега, то ли оттого, что мне стыдно за свое торопливое письмо соседу на фронт: «Здравствуйте, тетя Сулейман!» Сколько смеху было!.. Он приехал ненадолго, скоро уедет и уже не вернется.
—
Это снова зовет мать, но старшего сына. И зовет, когда сама еще молода. Я слышу голос, он звенит в моих ушах. И вижу Давуда: он разбегается по длинному, ничем не загороженному коридору, бежит к открытому окну. Но в ту же минуту, когда — еще мгновение, и он грохнет со второго этажа — Давуд выбрасывает в стороны свои крепкие руки, рама удерживает его. А потом я вижу зарево над городом. Горит завод, где работает Давуд. Мы стоим на крыше галереи и смотрим ка зарево пожара. Небо над Черным городом розовое. А потом весть о гибели Давуда.
— Даву-у-уд!..
Что же стало с тобою, двор?
Где твои ласточки?
Или я адрес перепутал?
Нет, и улица та же, и дом на старом месте, и так же застекленная галерея опоясывает квадратный двор.
И снова весна. Как это было в прошлом году, как это было в прошлом веке, как это было давным-давно…
Но ласточки давно покинули двор, покинули галерею. Даже гнезд их не осталось.
Просторная галерея изрезана, изрублена на куски. Разделенная разноцветными заплатами дверей, галерея грубо выдается вперед. И кажется, что, отяжеленная ими, она вот-вот рухнет и завалит двор.
А сам двор от нависшей над ним тяжести сжался из страха.
Где уж тут полетать?..
Кто-то однажды первым отделил свою полосу в галерее. Не хотел, чтобы сосед увидел, какой славы он добился, как разбогател. Как жирны и весомы куски шашлыка, жарящиеся на его мангале, как золотится корочка его только что испеченного пахучего пшеничного чурека. Он боялся сглаза. Он не хотел пробудить в соседях зависть. Черное семя пало на землю и дало росток, ветвь протянулась в сторону соседа.
И второй однажды отрезал от галереи и свою долю, установил в ней отдельный водопроводный кран. Из крана журча лилась вода. Много-много вкусной воды. И втайне радовался прохладе, что шла от нее. Он не хотел делить радость с соседом, опасаясь, что, разделенная, она станет меньше. И о горе своем, когда приключилось, скрыл, думая, что злорадный сосед в довольстве бросит в воздух свою каракулевую папаху, пригласит зурначей, и музыканты будут петь под звуки зурны, бить в барабан, веселясь над несчастьем соседа.
А третий, чьи окна смотрели прямо в галерею, однажды подумал: «А почему моя часть галереи топчется чужими сапогами?! Почему каждый, кому не лень, заглядывает своими серыми или черными, каштановыми или голубыми глазами в мои окна, дышит моим воздухом?!» Подумал — и отрезал свою долю.
Черное семя, пустив корень, крепко держало упругий молодой росток с пышно распустившимся одиноким черным цветком.
Ах, как красив черный бархатный цветок!.. Кто взглянет на него, черноту зрачка теряет; кто вдохнет его запах, рассудка лишается, кто притронется рукой — рука отсыхает.
Черны крылья и у белогрудой ласточки, но она сторонится красивого цветка, улетает далеко, ввысь, завидя его.
А за полетом ласточек поди уследи!..
Каким удивительным был наш двор!..
1969
Перевод М. Гусейновой.
СЛЕПЫЕ ДВЕРИ
Я долго стучался в двери прошлого.