Восточные сюжеты
Шрифт:
— О, за эту записку («Слушай, слушай, как он этой запиской!..») дорого мне заплатила («Он может; бритвой, не спеша, и шелк трепыхается, как ленты бескозырки»). А потом плюнул на все, разорвал записку! Точка!
— Вчера?!
— Да!
— И все это время?..
— Да и да!
— Врешь! — И сам не знает, когда схватил его. — Врешь!
— Да ты что? — опешил Гюльбала и тут же: — А может… Да нет, чушь какая-то. Отпусти, рубашку порвешь!.. Ха-ха-ха!.. А может, и ты с нею того!.. Бей, да не так сильно, черт тебя возьми! — Гюльбала щеку трет, но в драку не лезет. — Ладно… А может, — снова ухмылка, — и правда? А? А что? И мне вроде не обидно.
Подпрыгнул, зазвенел стакан.
— Могу не рассказывать!
— Рассказывай.
Не смог. Язык не повернулся.
— Октай? — помог ему Гюльбала. И спокойно, как о чем-то второстепенном: — Не знаю. Да и какая разница?
— А что она?
— Чудак! Разве скажет?
На перроне стояла, по саду Революции шли с нею, потом: «Познакомьтесь, это моя новая жена». А тут еще Гюльбала. И собрались лучи в пучок, жжется сухое дерево, закругляется палочка — Р. И Мамиш в этом пучке. Сейчас зазвонит будильник и Мамиш проснется: «Ну и сон!..»
— Я понимаю. Ты думаешь: подлость! грязь!.. Да, все хороши, и я тоже!
Будильник молчал, потому что Мамиша незачем будить, он сидит у Гюльбалы, скрестив руки на груди и отодвинувшись от стола, напоминающего недорисованный натюрморт: сыр пожелтел и края его загнулись кверху, а на белом срезе редиски прожилки, точь-в-точь как на отпиленном бивне мамонта, подаренном матерью. Да, Гюльбала и Рена познакомились на пляже, но что было дальше, Гюльбала скрыл. Об этом никто не знает, только он и Рена, и никого Гюльбала в этот мир не впустит. Знал один-единственный человек еще, но его уже нет. Гюльбала и Рена в тот день в город не вернулись, а пешком пошли по кромке берега, шлепая по теплой воде, и вышли к дому, где похоронен прадед Гюльбалы. Почему он привел ее сюда, почему пошла с ним Рена, и не объяснишь; Рена никуда не спешила, именно в этот день мать уехала к подруге, которая жила в двух часах езды. И останется там на ночь. Рена почему-то решила поехать на пляж одна, хотя договаривалась с парнем, но тот стал раздражать ее — будто она хрупкий сосуд какой, вот-вот упадет и разобьется. У Рены наступило то неясное ей самой состояние, когда ни о чем думать не хочется, когда, будто кому-то вопреки, идешь за тем, кто тебя ведет, и ты знаешь, что непременно что-то должно произойти, что-то важное, решающее, и ты переступаешь порог, который хочешь переступить, нетерпелива, нет сил остановиться, и боязно тебе, а ты все равно идешь, и ничто уже не в состоянии тебя остановить, идешь назло самой себе, перешагиваешь через запретную черту. Гюльбала иногда берет ее за плечо, и она вся замирает, тяжелеют ноги, и, если б не он, она бы упала, но он ее держит крепко, и она будто плывет и плывет по берегу. Пришли, он открыл калитку, смотрит во двор.
— Эй, кто здесь есть?
Никто не откликнулся. Вошли.
— А вдруг собака?
— Иди, не бойся… Эй! — кричит Гюльбала. Будто вымер дом. Ни на первом этаже никого, ни на втором. Самовар стоит теплый, дверь открыта, на балконе деревянная тахта, палас на полу. — Эй! — сверху кричит Гюльбала. Никого! Что за чудеса? Спустились снова во двор, даже в колодец Гюльбала заглянул, и Рена на свое отражение в круглом зеркале воды взглянула, не узнала себя. «А вот и случится!» — сказала ей та. «И пусть!» — ответила эта. И снова поднялись наверх, Гюльбала быстро взбежал, а у последней ступени сел, протянул Рене руки и ловко поднял ее, обнял, и она, ей очень этого хотелось, оказалась у него на коленях. И ушла в какое-то забытье. И отдаленно-отдаленно долетали до нее с порывом ветерка какие-то звуки. Ушло, оттаяло, сгорело все то, что сковывало, сдерживало, создавало напряжение, постоянную настороженность. Сгущались сумерки, она не помнит, как они оказались на балконе, как наступила ночь и когда они уснули.
Рано утром калитка отворилась, пришла хозяйка и на балконе увидела, что лежат чужие люди, прикрытые шалью. Она собралась крикнуть, но тут взор ее упал на девушку, лицо у нее было доверчивое, детское, и парня она
— Здравствуйте! — хозяйке. — Вот мы и сберегли ваш дом!
— Я на свадьбе была, не слышали разве? Ах, вот откуда эти звуки кларнета!..
— Но мы берегли и свой дом, — Гюльбала уже спустился, а Рена никак не сойдет, прислушивается к разговору внизу. — А вот так! И ваш, и наш!.. — Рена осторожно спускается по ступенькам, боясь повернуться к хозяйке. — А это моя жена, — говорит он хозяйке. — Хотите, докажу, что этот дом и наш?
Хозяйка — женщина худая, курит чубук, и очень ей симпатичен этот парень, эта молодая пара; свои молодые в городе, на дачу не едут.
— Доказывай!
— Вот там в углу, — таинственно говорит Гюльбала, — есть могила!
— Что ты, что ты! — замахала рукой хозяйка и закашлялась.
— Чего вы боитесь? Плита, а ее песком занесло, там мой прадед лежит! Не верите?
— Верю, верю! — Хозяйка бледная стоит, а Гюльбала уже жалеет, что сказал.
Весь день они провели здесь, хозяйка от страху их не отпускала.
— Да я пошутил, откуда здесь могиле взяться?!
Шли по песчаной улице, а как вышли на асфальт, Рена остановилась у глинобитного дома с высоким тротуаром, чтобы выбить из босоножек песчинки.
— Я твоя жена, да?
Гюльбала опешил:
— Так скоро?
Рену обожгло:
— Но ты сам!
— Я же не мог иначе.
— Не жена? — жжет в горле. — Нет?
— Ну что ты! — тяжкое что-то навалилось и давит. — Конечно, жена!
Горячо-горячо Рене, и слова сказать не может. И такая обида, так жаль себя! Гюльбала о чем-то рассказывал, а она как в тумане, какие-то люди, душная электричка, не помнит, как сели и как сошли, что же дальше? Ах да!.. Он завтра позвонит, и они снова встретятся!.. Хасай поднял тогда на ноги всю милицию, Хуснийэ-ханум, хоть и привычная к неожиданным выходкам сына, чуть с ума не сошла!.. А Гюльбала уже не отчитывается перед родителями, он мужчина, и он будет еще часто-часто ездить на их бывшую дачу.
Дела у Гюльбалы шли тогда неплохо, он работал в управлении метрополитена и помог Рене устроиться в одну из тамошних контор. Могла ли Рена даже помыслить, что ее медаль золотая ничего не значит, тем более для поступления на турецкое отделение!
На другое утро после дачи телефонный звонок, а за миг до этого Рена проснулась и такую легкость ощутила в теле!.. Вскочила и на себя в зеркало, а в трубке голос Гюльбалы. Ну и пусть! Такая любого осчастливит! Что? Вот еще! Не ей за ним, а пусть он.
— Нет. Не могу. Не приду. Ничего со мной. Прекрасно. Нет-нет. Завтра тоже. Когда?.. Я бегу на работу, опаздываю.
Только трубку положила, новый звонок. Другой уже. А этот и вовсе чужой, сначала даже не сообразила, кто.
— Ах уезжаешь… — и на себя в зеркало. И ему говорит, и той, что в зеркале на нее смотрит. — На неделю? Только? Счастливого пути! — А когда положила трубку, та, что смотрела, добавила: — И больше можешь не звонить!
Удивительно, срезалась и на следующий год — и тема знакомая, и есть о чем писать: «Читайте, завидуйте!..», вольная тема. Но нет худа без добра, потом она будет рассказывать Гюльбале о красивом седом мужчине, безымянно легендарном, Гюльбала не придаст ее рассказам значения, потому что и сам любит иногда присочинить, тем более что ни разу рядом с нею никакого мужчину не видел.