Восточные сюжеты

Гусейнов Чингиз Гасан оглы

У каждого ведь есть тот неожиданно случайный день в жизни, который оказывается вдруг поворотным в судьбе. Сидишь, с увлечением решаешь сложную математическую задачу, и вдруг приходит друг, показывает тебе стихи, вот, мол, какой интересный сочинитель объявился по соседству! Тебя за живое задевает восторг друга, ревность вспыхивает в тебе, и ты, сам того, может, не желая, говоришь: «Ну, это пустяки, я тоже так могу!» Бросаешь задачу, и, пока друг знакомится с ее условиями, в тебе неожиданно рождается нечто, ты сочиняешь двустишие-экспромт, причем сразу два, шуточную пародию на друга, будто он зеленая завязь на инжировом дереве, переиначивая то ли читанное, то ли слышанное. И рифмы есть, и мысль высекается, и самому удивительно, и другу. Ты снова кумир, ты снова первый, и прости-прощай биномы, или погиб ты, пропащий человек, или вознесся, сжигая себя и обжигая публику, или и то, и другое вместе.

Нечто подобное случилось и с Саттаром, у которого и в мыслях не было стать юристом, он и слова такого не знал, когда у них по соседству

поселилась семья братьев-близнецов. Саттар горевал, потому что с братьями поменялся, отдав две маленькие смежные комнаты, их сосед, человек одинокий, тихий, дядя Христофор, как называл его Саттар, или Колумб, как называл отец. Христофор, пристрастивший мальчика к шахматам и научивший его матовать голого короля королем и ладьей, подарил Саттару пропахшие табаком шахматные фигурки в картонной коробке и раскладную бумажную доску с изображенными в клетках шахматными чемпионами мира и знаменитыми гроссмейстерами и уехал поближе к своей сестре, у которой недавно умер муж, оставив ее с годовалой дочкой.

О том, что новые соседи братья-близнецы, Саттар узнал позже: один из братьев, седой и женатый, казался старше. Общая галерея была небольшая — они да эти братья. Мать Саттара в отличие от отца отнеслась к жильцам с участием, и Саттар вскоре понял причину этой материнской жалости и отцовской настороженности: отец, как однажды невольно подслушал Саттар, боялся за него же, за сына, ведь один из братьев слаб умом. Но братья жили здесь недолго. Вскоре им дали отдельную квартиру в новом доме, выстроенном напротив: у седого, Ильдрыма, родились, надо же такое, тоже близнецы. Мать Саттара отвезла роженицу в больницу, потом примчался туда и Ильдрым. Тут же им сообщили, что родились два крепыша-близнеца. Мать Саттара расплылась в улыбке, кинулась было поздравлять молодого отца с такой редкой удачей, но ее будто кипятком облили — лицо Ильдрыма при этом известии стало белым, как мел… Отцу Саттара пришлось, когда те вернулись из больницы и жена рассказала о случившемся, пригласить молодого отца, усадить его рядом и успокоить: природа не обязательно должна повторить их судьбу в судьбе новорожденных. До поздней ночи сидели тогда с Ильдрымом отец и мать Саттара. Страхи, как потом оказалось, были напрасными — дети растут вполне нормальными, только один флегматик, а другой взрывчат, как холерик. С тех пор много раз сменялись в родном городе Саттара времена года. Были зимы буранные, с небывалыми ранее завалами, и Саттару приходилось, прилетая из Москвы, где он учился, на каникулы в Баку, чистить дорогу с аэродрома в город; чистить от снежных сугробов небывалой высоты; были лета странно холодные, будто и не июль вовсе, когда от жары прежде, бывало, плавился асфальт, а московская осень. И Саттар стал работать старшим инспектором уголовного розыска в районной милиции, неподалеку от углового дома, где жили Бахтияровы, о которых он так много слышал, в том числе историю в тот памятный вечер, поразившую его, историю о Хасае и Дэли Идрисе.

Разошлись пути-дороги с одноклассниками, однокурсниками, сверстниками; кто-то позабыт начисто, даже имени не помнишь, другой очень высоко поднялся — и не дотянешься, а случится заговорить, и не поймешь, верить ему на слово или нет, третий и вовсе забросил юриспруденцию, на ином поприще действует. Но все пока на подступах к ключевым позициям. Для поколения Саттара время еще не подоспело, они где-то между тридцатью и сорока годами; пройдет пять-шесть лет — и кто знает, кто где окажется. Жмет, жмет поколение, накапливает силы для прыжка; бесспорно, и министры будут, и повыше кто пойдет. Как-то случайно встретился с одноклассниками. Один, оказывается, уже лауреат, как это он пропустил в газете, за автоматизацию нефтедобычи получил. Но лишь Амираслан, пожалуй, подает пока надежды на взлет; разговор о том о сем, и, к изумлению своему, Саттар узнал, что Амираслан, оказывается, в замах у Хасая ходит, чуть ли не всем городским транспортом ведает, артерию в руках держит. И всего добился без помощи именитого мужа сестры — Джафара-муэллима. Пока Саттар в Москве учился, Амираслан «биографию делал» — к удивлению сестры и с одобрения зятя, пошел рабочим на вагоноремонтный завод, вступил там кандидатом в члены партии; работая, учился, и в выборе специальности, может быть, сказался, как бы тешил себя Саттар, и его совет; но Амираслан и без него решил, что юриспруденция — основа основ знаний; учился заочно и вскоре получил диплом; и армия была обойдена («Между нами, это же потерянное время!» — сказал он сестре, но так, чтобы слышал и зять; тот хотел было снять очки, выйти к ним и возразить, но миг был упущен и он махнул рукой — связываться с ними, тем более спорить не было ни сил, ни желания, выпадал редкий день, когда можно отдохнуть); член партии, и работа тут же, на вагоноремонтном заводе: юрисконсульт по трудовым спорам; облысел спереди чуть ли не до макушки, защищая интересы рабочих, обострил отношения с начальством и в один прекрасный день, года через три, совершил свой оригинальный рейд к Хасаю и выслушал затем его нотации: «Жена есть… дети есть…» Но об этом в свое время.

Так вот, случилась беда, какая бывала в большой практике Саттара не раз, и он взялся за расследование: тотчас выехал на место происшествия, определил и заактировал смертельный исход; затем осмотр квартиры, комнаты, подоконника; экспертиза: не было ли умышленного убийства? степень опьянения? временные параметры — выпадения и клинической

смерти; и немедленные допросы; Мамиш был третьим, после Хуснийэ-ханум, к которой Саттар отправился тут же, и жены, увы, уже вдовы, Гюльбалы.

Пришел в угловой дом, но там толпилось столько народу и так причитала Хуснийэ-ханум, что потолкался и ушел, понимая еще до прихода сюда бессмысленность своего визита. Уходя, встретился глазами с Мамишем. Тот, глядя на человека в милицейской форме, с капитанскими погонами, решил, что это из знакомых Хасая или Гюльбалы. «Как будто нельзя в штатском!..» А когда кто-то из соседей шепнул: «Следователь», — Мамиш невольно подался вперед. Следователя поразил по-детски страдальческий взгляд Мамиша, так не соответствовавший его росту и широким плечам, и он тихо, как и пришел, спустился по лестнице и вышел, выбираясь из толпы, на улицу. Пройдет третий день, решил следователь, самый пик траура, тогда можно будет прийти снова. И уже зная данные экспертизы.

От Хуснийэ-ханум лишь то и узнал Саттар, что именно Мамиш накануне несчастного случая виделся с Гюльбалой, почти всю ночь сидел у него. «Они же как братья были, самые близкие, где же ты, Мамиш, почему не расскажешь, отчего погиб мой сын? Иди же, где же ты?..» А Мамиш стоял неподалеку, дойдет очередь и до Мамиша, Саттар знал Хуснийэ-ханум как активистку района, но не был знаком с нею и даже недавно встречал ее как-то на улице и, приблизительно представляя ее возраст, подивился ее совсем молодому облику: шла она быстро и решительно, одетая не броско, но нарядно, гладко причесанная, с гордо посаженной головой. А тут перед ним женщина с дряблыми щеками, старая-престарая, с распущенными седыми волосами; сквозь выкрики, причитания и вопли, от которых у Саттара по спине пробегали мурашки и холодела макушка, нетрудно было и неследователю понять, сколь велика ее ненависть и к Хасаю, и к его второй жене, имя которой не сходило с уст Хуснийэ-ханум в минуты, когда рыдания на миг оставляли ее. «Убили, убили моего сына, — кричала она. — Оставили меня одну перед этой бандой! На кого мне теперь положиться на старости лет? Накажите убийц, — умоляла она, и тут же в голосе ее угроза: — Я этого так не оставлю, я накажу преступную шайку! Они убили моего единственного, моего родного, моего мальчика ненаглядного!.. — И слезы, такие горючие, такие обжигающие, текли и текли из ее воспаленных глаз. — Где же Мамиш, куда он делся? Вы у него спросите, он все-все знает!..»

Потом жена-вдова Гюльбалы.

Так вот она чья дочь!.. У нее свое горе, не меньшее потрясение, чем это.

«Странно, — думал Саттар, — но Хуснийэ-ханум ни разу не вспомнила о невестке, будто и не женат был сын, хотя именно жена Гюльбалы и должна была ночью быть дома и о ней в первую очередь и следовало сказать».

— А я ему не нужна была вовсе. Он другую любил.

— Кого?

— Это вы узнайте сами.

— Может, вам кажется?

— Ну, да, вы мужчина, женщина-следователь об этом бы не спросила.

— А сами-то вы знаете, кого именно любил, или только догадывались?

— Я видела, что не нужна ему, а он же мужчина, он не может без женщины.

Она оперировала двумя категориями — женщины и мужчины.

Вот и Мамиш. Он сидит напротив Саттара, и Саттару отчего-то симпатичен этот парень; может, это чувство обманчиво, кто знает? Но как вызвать его на откровенный разговор?

Надо же, оба они почти ровесники, одно поколение, у каждого за плечами жизнь, о которой можно рассказывать, вспоминая забавные истории, сидя за чашкой кофе или, если Мамиш играет в шахматы, за шахматной доской. Глядеть с балкона на огни родного им обоим города, который разросся, раскинулся, ах как похорошел, чистый и нарядный, потом выйти к бульвару, к бухте, похожей на серп, побродить по знакомым до боли улицам детства, вспоминая, а что же было здесь прежде, ведь изменился, очень изменился родной город!.. Как жаль, что вести им иные речи, когда один спрашивает, доискиваясь истины, — ведь надо же! Случилось такое!.. — а другой, да еще в шоковом состоянии, когда погиб близкий друг, должен отвечать, поведать самое сокровенное незнакомому человеку.

Но именно здесь, сидя у следователя, у которого умные, добрые и понимающие глаза (обидно, что именно при таких трагических обстоятельствах они встретились!), Мамиш вдруг вспомнил то, чему не придал особого значения в ту ночь, когда возвращался от Гюльбалы; потому, видимо, не придал, что факты были ошеломляющие, а это лишь слова. И вспомнил, кажется, оттого (Мамиш был как в тумане, и верил, и не верил случившемуся, и никак не мог отогнать от себя крик Хуснийэ, который разбудил его; это было дня два или три назад, но такие длинные и длинные дни, никак не кончатся…), что следователь задал ему вопрос: «Не было ли у него разлада между жизнью, которой он жил, и тем, что он думал?»

— Надо хоть раз в жизни, — сказал Гюльбала в ту ночь Мамишу, — каждому из нас суметь ответить самому себе: зачем ты приходил в этот мир?

— И что бы ты ответил?

— Я бы сказал так: друзья мои, перед вами человек, который думал одно, говорил другое, а поступал по-третьему. И вот что удивительно: он всеми считался нормальным и, в сущности, был им. Но это что?! Парадокс состоит в том, что, говори он, что думает, и поступай, как говорит и думает, ой что было бы на свете! Какой бы переполох и тарарам начался! «Хватай! — кричали бы. — Гони его в шею!» Это в худшем случае, а в лучшем все бы сочли его ненормальным или чудаковатым, которого в приличный дом и пускать нельзя, избегай и сторонись!..