Вот как это было
Шрифт:
Вот попробуйте поговорите с ней, когда не может она минуту посидеть спокойно. Наконец начала рассказывать.
— Идёшь, — говорит, — к бомбе, а она большая, чёрная. Сядешь на неё — выслушивать, а она — хо-олодная. Жутко даже бывает...
— Так ты бы с кем-нибудь ходила, — говорю, — вдвоём.
Мама улыбнулась, положила гребёнку и отвечает:
— Зачем же вдвоём? И так на войне достаточно людей гибнет.
— А почему ты себе такую работу, — спрашиваю, — выбрала опасную?
Она опять улыбается.
— Работа как работа, — говорит, —
— Рассказывай, — говорю.
— Про сегодня я тебе расскажу, как мне страшно стало. Вот поставила я сверло, отошла во двор — жду. Сверло само работает, это самый опасный момент, когда оно сверлит. Прождала в укрытии двадцать минут — возвращаюсь. Не работают больше часы — остановились, всё. Принялась донную часть отвинчивать. И это сделала...
Тут мама перестаёт рассказывать и смотрит на меня круглыми глазами. И я вижу по глазам, что ей страшно.
— Наступает, — говорит она, — жуткое молчание...
Берёт меня за руку и сжимает.
У меня от страха даже мурашки по спине побежали.
— Она начала взрываться? — спрашиваю.
— Нет, — отвечает.
— Там фашистский парашютист сидел?
— Да нет же, какие ты глупости болтаешь! Никакой не парашютист, а просто... я поворачиваюсь...
— Привидение?
— Привидений не бывает. Я поворачиваюсь...
— Ну?
— Не нукай. Поворачиваюсь и вижу: прямо против меня сидит крыса. Вот такая! И смотрит. Я как закричу! Как побегу!..
— И всё?
— Всё, — говорит. — Мало тебе страху? Я — одна, и передо мною крыса. Вот такой величины и на меня смотрит.
Ну скажите, пожалуйста, разве не удивительная у меня мама?
Хоть она и мама, но всё-таки девочка. И хоть она героиня, но всё-таки не совсем военная. И генералом, уж наверное, никогда она не будет.
МЫ ПРАЗДНУЕМ ПРАЗДНИК
Накануне праздника — шестого ноября — мама пришла домой постирать и прибрать. И папа пришёл на нас посмотреть. Худой он сделался, чёрный совсем, на себя не похожий. Ноги длинные, руки длинные, лицо длинное, и отовсюду торчат кости. Даже из лица кости торчат.
— Здравствуй, — говорит, — моя дорогая семья. Просто забыл, как вы выглядите. Это, кажется, моя жена Наташа? А это, если не ошибаюсь, мой сын Миша?
Положил наш папа на стол песку кулёчек маленький и четыре печенья — гостинец к празднику, лёг на диван и улыбается.
— Хорошо, — говорит, — в гостях, а дома лучше. На диване лежишь, родной сын на тебя смотрит, жена песенку поёт...
А мама ему в ответ:
— Я ничего не пою.
— Почему? — папа спрашивает.
— Настроение невесёлое.
— Зря, — говорит, — невесёлое. Гитлер только этого и хочет, чтобы настроение наше было невесёлое. Но не выйдет его номер. Давай, Мишка, петь. Помнишь, мы всегда под праздник пели; мама пироги пекла, а мы пели...
И запел.
Я ему помогать стал.
Попели мы немножко.
Потом папа и говорит шёпотом:
— Хватит. Если долго петь, так очень кушать захочется. А кушать нам, дорогой, нечего.
Поцеловал маму, поцеловал меня, попил воды и собрался в свою пожарную команду.
Мама ему на прощание говорит:
— Ты там поосторожнее со своим огнём.
А он ей в ответ:
— А ты со своими бомбами поосторожнее.
И улыбаются друг другу. Но не очень весёлые у них улыбки.
Вот прибрала мама, бельё развесила сушиться и мне велела переодеться во всё праздничное. Переодевался я, переодевался, но только ничего из этого не вышло.
Вырос.
— Вот так номер, — мама говорит.
— Ты уж извини, — говорю, — я не виноват.
Пришлось опять будничные одёжки надевать.
Потом разложила мама на столе праздничные угощения для меня: консервы на блюдечке, печеньев четыре штуки и сахарный песок в вазочке. Всё на скатерти, очень красиво, но только мало. И радио включила, чтобы я слушал.
Вздохнула и говорит:
— Ну, счастливо тебе, мальчик, праздник встретить.
— И тебе, — отвечаю, — счастливо!
Ушла она. Я один остался. Послюнил палец — и в вазочку.
Облизал. Ещё раз — послюнил, облизал. Ну и вкусно! Ещё послюнил.
Вдруг голос как гаркнет:
— Вы что, молодой человек, делаете?
Я и не заметил, как дверь отворилась и вошёл Иван Фёдорович Блинчик — тоже похудевший и бледный. Поздоровались мы, сел он и рассказал, что контуженный. Снаряд разорвался давеча на улице, по которой он шёл. Его и контузило. Не разогнуться ему теперь, как старичок ходит.
— Я, — говорит, — со своим угощением.
И кладёт на стол хлеба кусочек, две конфеты и ещё что-то в баночке.
Я понюхал — столярным клеем пахнет.
— Что, — спрашиваю, — такое? Клей?
— Студень, — говорит, — а не клей. Хорошее кушанье. Горчицу давайте на стол, и будем с вами пановать.
Принялись мы закусывать.
По городу, конечно, стреляют, а мы себе кушаем.
Кушаем и рассуждаем — когда будет наша победа и разное другое.
И вспоминаем, как до войны эскимо продавалось и разные булки и даже пирожные.