Вот как это было
Шрифт:
— Здравствуйте, товарищи раненые. Мы вам будем показывать фокусы и говорить стихи. Первым номером товарищ Геннадий Лошадкин — фокусы. Пожалуйста, товарищ Лошадкин.
Вот так штука — Генька карты-то и забыл дома. Я ему шепчу: «Беги скорее!» Ну, он и побежал. Тогда я опять к раненым:
— Товарищи раненые, первым номером будет Лена Лошадкина. Вернее, Елена Лошадкина. Она скажет стих.
Вот Лена вышла вперёд, поклонилась и начала говорить стих. А я сбоку стою и коптилку держу, потому что иначе не будет видно, как она
Досказала Лена свой стих, а Геньки нет. С ума сойти надо!
Все кричат:
— Бис, браво, бис!
Ещё раз Лена сказала. Всё равно Геньки нету.
Я говорю:
— Товарищи раненые! Товарищ Геннадий Лошадкин...
А они кричат:
— Успеем! Пусть Елена нам потанцует! Пусть песню споёт!
Ну, Ленка станцевала «Мы белые снежиночки, летаем как пушиночки». В этом роде что-то. А я с коптилкой за ней ходил. Глупо даже очень. Она в одну сторону прыгает — я за ней иду; потом в другую — опять за ней.
А раненые кричат:
— Свету! Не видно! Браво, бис, Елена!
А Геньки всё нету.
Тогда раненые кричат — почему я ничего не делаю. Я отвечаю, что я не умею. Тут Ленка Лошадкина возьми да и скажи:
— Он умеет ушами двигать.
Но я отказался. И как раз в это время Генька подоспел, только без карт. Ключ от комнаты у меня был в кармане — он карты и не мог достать. Так что первый наш концерт был так себе, а дальше пошло лучше. Лена ещё один танец выучила, а Генька карты больше не забывал.
Только кушать нам всегда потом сильно хотелось, и Ленка очень уставала. А однажды отказалась идти.
— Я, — говорит, — лучше полежу. Когда лежишь, не так кушать хочется.
И не пошли. Укрылись всем, что тёплого было — и шубами, и пиджаками, и одеялами, и платьями, — лежим и дремлем. А Генька, тот даже матрац на себя положил. Холодно же!
Пришли моя мама и Лошадкиных мама, принесли нам супу покушать и сидят думают.
Потом моя мама говорит:
— Что же нам с вами, ребята, делать? Ведь вы так и помереть можете.
Опять стали думать и надумали: мама моя взяла Лену Лошадкину к себе, к своим военным девушкам. Геня пошёл с мамой Лошадкиной в госпиталь. А я отправился к папе в пожарную команду.
И комнату нашу мы на ключ заперли.
Вот идём по улице, а на нашем перекрёстке Иван Фёдорович сидит. Не стоит, а сидит. На подножке трамвайной — там трамвай весь в снегу был. Я испугался, говорю:
— Мама, может быть, товарищ Блинчик на посту замёрз?
А Иван Фёдорович тихим голосом отвечает:
— Товарищ Блинчик ещё не замёрз. Товарищ Блинчик находится на своём посту. Привет вам, ребята!
МОЙ ПАПА И ЕГО ТОВАРИЩИ
Шёл я в пожарную команду и думал: вот где тепло, вот где сытно, вот где шумно и весело.
А пришёл — и глазам своим не поверил: холодно, тихо, все бойцы-пожарники лежат на своих койках и молчат.
«Что, — думаю, — такое? Может быть, у них мёртвый час?»
И говорю:
— Здравствуй, папа. Может быть, это у вас мёртвый час?
Он отвечает:
— Здравствуй, Мишка. Нет, это у нас ничего особенного. Просто полёживаем. Силы бережём. Ложись и ты, полежи — рядом койка свободная.
Лёг я и лежу.
И думаю: почему это койка свободная?
А папа объясняет:
— Тут один мой товарищ раньше отдыхал. Мы вчера пожар тушили, а фашисты стали по пожару стрелять из пушек. Мой товарищ как раз из огня одну девочку выносил. Снаряд разорвался, и его вместе с девочкой убило насмерть. Он умер на посту, как герой.
Полежали мы с папой немножко и пошли в пожарную столовую обедать. Сели за стол и кушаем на двоих папину порцию. А другие пожарные на нас смотрят. Потом вдруг гляжу: перед нами ещё одна тарелка с супом стоит. Это они все сложились для меня. Я, конечно, отказался. А старый пожарный Лука Назарыч сказал:
— Не дури, парень. Где сотня кормится, там и сто первый покушает. Понятно? И должны мы друг друга выручать. Наша вся работа пожарная на товарищеской выручке держится. Ясно?
— Ясно, — отвечаю.
— То-то! — говорит. — Давеча, например, пошёл я в огонь — работал, ну огонь-то с дымом возьми меня и положи. Внизу легче, чем наверху, по этой причине пожарный норовит лечь, когда плохо ему, — отдышаться. Только я прилёг — на меня железина какая-то навалилась с потолка. И не подняться мне больше. «Прощайся, думаю, Лука Назарыч, с жизнью, не дожить тебе до той минуты, когда наши доблестные войска войдут в Берлин и кончат проклятый фашизм». Но не тут-то было. Слышу — бьёт вода, клокочет из брандспойта, и вижу—идёт ко мне твой папаша и заливает огонь водой. Сбросил с меня железину и выволок на свежий воздух.
«Дыши, говорит, Лука Назарыч, на доброе здоровье, много тебе ещё пожаров надо тушить, не вышло ещё твоё время на полный пожарный отдых...»
Вот так папа у меня!
Он, например, оказывается, самым первым в зоосад прибежал, когда фашисты Народный дом подожгли. Он, оказывается, к живому тигру в клетку ворвался и сеть на него набросил, чтобы спасти тигра от пожара. Он, оказывается, даже бегемота не испугался и первый к нему подошёл во время пожара. И слониху он хотел спасти, но только не успел, потому что её бомбой убило и она умерла. И папин начальник мне сказал: