Вот так и живем. Сборник рассказов
Шрифт:
– Давай, Петр Сергеевич, зарплатами поменяемся – останусь, не поеду в райцентр, а так… извини.
Приняли меня на станции обслуживания техники хорошо. Поначалу тяжеловато было бегать утром туда, вечером обратно, но освоился, даже курить бросил. Вот только жена жаловалась (понять ее можно), что соляркой весь насквозь пропах, ввек не отмоешь.
К чему это я все рассказываю? А вот к чему.
Любил я пройтись по лесу утром и вечером – лес любил, тишину, щебет птиц, живность разную. Особенно любил я зимний
Как-то зимой иду я на своих широких охотничьих лыжах домой через лес, иду медленно, лесом любуюсь.
Заканчивали мы работать в три часа вечера, поскольку начинали, ни свет ни заря: в шесть часов утра.
Солнце уж к закату клонится – в четыре часа совсем темно станет, так что зачем бежать – минут двадцать у меня еще было, чтобы порадоваться красотой вокруг да тишину послушать. Да, именно послушать: тишину слушать надо, вот тогда она в самую душу-то и проникает, что тебе орган, захватывает всего до дрожи в теле, до мыслей высоких доходишь.
Любуюсь я зимним лесом и розовеющим небом. Деревья в снегу стоят, как пирамиды; у елок нижние ветки от снега до земли наклонились; кусты совсем в сугробы превратились, и в тишине то там, то тут как ухнет снег с верхних веток вниз в полной тишине, как хлопнет о землю, так что дух захватывает и сердце замирает.
Гляжу, а снег-то вдруг вспыхнул и заискрился. Как в серебре весь стою. Вижу, первая звезда появилась на небе.
«Так солнце совсем уж за горизонт село, только и краснеет небо закатом да снег подсвечивает. Ночь же скоро, а я посреди леса», – подумал я. Только бежать дальше собрался, а глянь, на просеке стою. По просеке еще километров пять-семь до моего поселка. На короткую тропу поворачивать надо, да век мне искать ее в темноте, да и снежок сегодня падал, хоть и небольшой, а лыжню-то мою утреннюю прикрыл.
Стою, думаю, а другого пути, как по просеке идти, нет. А тут слышу волчий вой, да так быстро приближается, что припустился я по просеке на своих охотничьих лыжах, что духу было. Просека широкая, уйти бы с нее куда-нибудь в лес темный, да зверь – он в темноте, как я днем, все видит.
Слышу вой, уже с обеих сторон обходит, значит, скоро догонят.
«Прощай, матушка-жизнь! Эх, и пожил мало: всего-то тридцать шесть лет! А дети жена»?
И тут я рванулся на лыжах широким шагом что сил было, а снег-то сверху лежит рыхлый, свежий. Правая лыжа сразу в снег и воткнулась под твердый наст. Всем телом я рванулся вперед – лыжа и сломалась в тот же миг, словно щепка.
«Никакого спасения нет!» – думаю.
Что-то зашевелилось у соседнего дерева – лось! И ко мне все ближе и ближе жмется: защити мол. А как тут защитишь, самому бы живым остаться. Я его палкой в бок колю, отогнать пытаюсь, а он уже задом в то же дерево уперся, что и я.
«Ну что ж, – думаю, – не одному хоть сгинуть придется. Хотя какое это утешение? Жизнь – она одна у всех, хоть ты вдесятером вместе соберись».
А волки все ближе воют вот, уж и кругами вокруг нас пошли: силуэты-то я вижу.
«Все теперь уже скоро!» – решил я и выставил обе лыжные палки остриями вперед.
Стихло: волки по-прежнему ходили кругами, но молча.
Вдруг один из них изловчился и вцепился лосю прямо сзади, между ног; лось взвыл, присел на задние ноги и рванулся вперед от дерева, таща за собой и волка. Тут вся волчья стая, противно ликуя и гадко взвизгивая, набросилась на жертву. Тот волчища (здоровый был: видать, вожак стаи), что вцепился первый и уже находился между мной и лосем, вдруг обернулся ко мне – морда у него была вся в крови – посмотрел на меня глаза, сверкнули – и я сразу же понял молчаливую команду: «Стоять!» Какой там? Я уже ни ногой, ни рукой пошевелить не могу: остолбенел.
Взошла луна, но то, что я видел после этого, я описать не могу, да и не хочу: звук перегрызаемой глотки, рвущейся кожи, звук отрываемых кусков мяса и запах – приторный запах крови, но при всем при этом я почему-то не зажмурил глаза, наоборот, смотрел на все широко открытыми глазами. А тут еще и луна взошла.
Когда от лося остались одни кости, стая, облизывая морды, расселась на задние лапы вокруг останков лося и, не сговариваясь, вдруг гадко, жалобно и страшно завыла на луну – все пасти были направлены именно на нее.
Старший опять оглянулся, снова злобным и сверкающим взглядом посмотрел на меня, покрутил мордой, принюхался и побежал прочь; вся стая цепочкой устремилась за ним.
Только к утру со сломанной лыжей, лыжными палками и хромая оттого, что одна нога проваливалась в снег, добрел я до дома. Жена выслушала все, молча думая что-то про себя, дети спали. Переодела меня, понюхала одежду и приглушенно сказала:
– Может, спасся ты потому, что весь соляркой пропах насквозь? И вытерла на моей щеке одну единственную каплю крови – все, что осталось от лося…
Край ты мой любимый
Дед Савелий был единственным коренным, а теперь уже и последним постоянным жителем деревеньки, затерявшейся в Вологодских лесах; он по праву считал себя здешним старожилом: родился здесь, да так и прожил в этой деревне всю жизнь. Давно опустела родная деревня, но благодаря Савелию – не умерла. Любил он эти места, где каждый кустик, каждый бугорок, каждая тропка были ему родными. Он любил и эту тишину, и это спокойствие в душе, воспринимал их как награду за честно, хотя, может, и не так, как надо бы, прожитую жизнь: добра-то не нажил, так и остался бедняком. Чисто русская душа – чем богаты, тем и рады.
Конец ознакомительного фрагмента.