Вот тако-о-ой!

Фербер Эдна

Обычно, когда вы обедаете в ресторане с женщиной, она говорит: «О, я бы с наслаждением съела один из этих очаровательных хлебцев!» Вы отвечаете: «Отчего бы вам и не съесть его?» Ответ неизменно гласит: «Не решаюсь, он весит по меньшей мере полфунта! Я уже год, как не ела булку с маслом». Снова вы спрашиваете: «Но отчего же?» – «Боюсь располнеть». И вы уже отвечаете автоматически: «Вы! Глупости, у вас все в меру!»

Дирку надоели эти женщины, говорившие всегда о своем весе, фигуре, линиях. Он подумал теперь, какой это дурной тон. Паула постоянно повторяла что-нибудь

такое по нескольку раз. Ему бывало скучно сидеть напротив нее за столом, есть настоящий обед, пока она томно ковыряла какие-нибудь листья латука или веточку винограда. Это уменьшало удовольствие от бифштекса, устриц, кофе. Ему казалось, что Паула смотрит с некоторой завистью на все это, несмотря на напускное равнодушие к еде. И выглядела она всегда при этом несколько угрюмой.

– Театр рядом, – сказал Дирк. – Совсем близко. Нам незачем уходить отсюда раньше восьми.

– Вот и отлично. – Даллас пила свой кофе и курила папироску со спокойным удовольствием. Он много говорил о себе в этот вечер. Он был растроган, на душе было легко. Дирк чувствовал себя счастливым.

– Вы знаете, я архитектор, во всяком случае я был им, вот отчего, вероятно, меня так тянет в вашу студию. Я чувствую себя как дома среди карандашей, рисунков, всего этого.

– Почему же вы оставили свою профессию?

– Она ничего не дает.

– То есть как это – ничего не дает?

– Не дает денег. После войны никто не строит. О, я думаю, если бы я очень цеплялся за это, то…

– И вы стали банкиром? Гм… Что ж, банк дает, вероятно, достаточно денег?

Он был немного задет.

– Во-первых, я не банкир, я продаю ценные бумаги.

Ее брови поднялись и сошлись, слегка нахмуренные.

– А я бы скорее, – медленно заговорила она, – скорее предпочла проектировать хотя бы одну заднюю дверцу за всю мою жизнь, лишь бы участвовать в строительстве, которое должно сделать этот город прекрасным и значительным. Быть самым маленьким работником в этой или другой профессии, чем делать то, что вы делаете в своих конторах. Он попробовал защищаться:

– Я то же чувствовал, что и вы. Но, видите ли, мать моя работала всю жизнь, чтобы дать мне возможность получить образование. Я не мог позволить себе сидеть всю жизнь на заработке, которого хватает только на одного меня. Я хотел дать ей все… я хотел…

– А хотела ли она всего этого от вас? Хотела ли она, чтобы вы оставили архитектуру и пошли торговать денежными бумагами?

– Ну, она… я не скажу, чтоб она именно… – Он был слишком порядочным человеком, слишком сыном Селины де Ионг, чтобы солгать сейчас.

– Вы говорили как-то, что познакомите меня с вашей матерью?

– Вы позволите привести ее к вам? Или, быть может, даже… Быть может вы съездите со мной как-нибудь на ферму. Она так была бы рада!

– Хорошо, поедем!

Дирк вдруг наклонился к ней.

– Послушайте, Даллас. Что вы вообще думаете обо мне?

Ему необходимо было знать. Он не мог больше вынести этой неизвестности.

– Думаю, что вы – милый молодой человек. Это было ужасно.

– Но я вовсе не хочу быть в ваших глазах просто милым молодым человеком! Мне хочется, чтоб

я вам нравился. Скажите мне, чего во мне нет, что вы хотели бы видеть во мне? Отчего вы так часто отталкиваете меня? Я никогда не ощущаю что я по-настоящему рядом с вами. Чего во мне не хватает?

Дирк говорил униженным, просительным тоном.

– Что ж, если вы меня спрашиваете… Я требую от людей, с которыми часто встречаюсь, чтоб они обладали хоть искрой настоящего, не ложного блеска и душевной красоты. У некоторых – девять десятых подлинного блеска и одна десятая мишуры, вот как у Джейн Миран, а у иных на девять десятых – мишура и лишь одна десятая подлинного великолепия, как у Сэма Гуэбч. Но есть и множество людей, так, милых, розоватых, но без оттенка царственного пурпура.

– И я тоже таков, гм?

Дирк был ужасно разочарован, огорчен, задет и немного зол тоже. Как, он, Дирк де Ионг, один из самых блестящих молодых людей в Чикаго, с такими перспективами, такой популярный! В конце концов, что особенного в ней самой? Рисовала рекламные картинки – плакаты по полторы тысячи долларов за штуку!

– Что происходит с мужчинами, которые в вас влюбляются? Что они делают тогда?

Даллас с глубокомысленным видом глядела в свою чашку.

– Они обычно признаются мне в этом.

– Тогда что?

– И тогда им как будто становится легче и мы делаемся друзьями.

– Но вы никогда не влюбляетесь в кого-нибудь из них? («Проклятая ее самоуверенность и спокойствие»). Вы-то когда-нибудь влюбляетесь в них?

– Почти всегда, – отвечала Даллас.

Он нырнул очертя голову.

– Я бы мог дать вам многое из того, что вам не хватает, независимо от того, пурпуровый я или нет.

– Я в апреле уезжаю во Францию, в Париж.

– Что вы говорите! Париж… Зачем?

– Учиться. Хочу быть портретисткой. И писать маслом.

Он был в ужасе.

– Неужто этого нельзя делать здесь?

– О нет. Здесь нет того, что мне нужно. Я уже училась здесь. Я брала уроки натуры в Институте искусств три вечера в неделю.

– Ах, так вот где вы проводили вечера. – Он почувствовал странное облегчение. – Разрешите мне как-нибудь съездить туда с вами, хорошо? (Хоть что-нибудь. Что-нибудь от нее!)

Она действительно взяла его однажды вечером и благополучно провела мимо строгого ирландца, охранявшего вход в классы. Облачившись в свой передник, который она достала из шкафчика вместе с кистями, Даллас помчалась через комнату, предупредив шепотом Дирка, чтобы он не разговаривал.

Им это мешает. «Интересно, что бы они сказали о моей мастерской».

Они добрались до маленькой, залитой светом комнатки с белыми стенами, в которой было так жарко, что трудно становилось дышать. На полу не было свободного дюйма: всюду, куда ни глянь, мольберты. Перед мольбертами мужчины и женщины, погруженные в работу, с кистью в руке. Даллас прошла к своему месту и сразу принялась за работу.

Дирк моргал, ослепленный безжалостно ярким светом. Он взглянул на возвышение, куда время от времени поглядывали все работавшие. На возвышении стояла кушетка, на которой лежала обнаженная женщина.