Война и люди
Шрифт:
И оживает аэродром — все, кто был на поле, бегут к самолету. Выбегают летчики и механики из столовой. Даю газ. Разметаю всех, кто приблизился к полосе. Разворот у линии старта. И снова газ… В воспаленном мозгу искрой вспыхнуло слово «триммер». Триммер — подвижная, с ладонь шириною плоскость на рулях высоты. Наверное, летчик оставил ее в положении «посадка». Но как в три-четыре секунды найти механизм управления триммером? Изо всех сил жму от себя ручку — оторвать хвост от земли. Кричу что есть силы ребятам: «Помогайте!» Втроем наваливаемся на рычаг, и «хейнкель» почти у самой воды отрывается от бетона… Летим!!!»
Управление
Летели на север над морем, понимали: над сушей будут перехвачены истребителями. Потом летели над морем на юговосток. Внизу увидели караван кораблей. И увидели самолеты, его охранявшие. Один «месссершмитт» отвернул и рядом с «хейнкелем» сделал петлю. «Я видел недоуменный взгляд летчика: мы летели с выпущенными шасси».
Высота была около двух тысяч метров. От холода и громадного пережитого возбуждения у пилота и его пассажиров в полосатой одежде не попадал зуб на зуб. Но радость переполнила сердце: «Я крикнул: «Ребята, горючего в баках — хоть до Москвы!» Всем захотелось прямо до Москвы и лететь. Но я понимал: такой полет невозможен — станем добычей своих истребителей и зениток».
Когда показалась земля, беглецы поняли: скоро увидят линию фронта. «В лагере каким-то образом все военные новости становились известными без опозданий. Уже после войны я узнал: в прачечной лагеря в груде грязной одежды хранился приемник. Кто и как в тех страшных условиях мог его пронести, для меня до сих пор остается загадкой».
О приближении фронта догадались по бесконечным обозам, по колоннам машин и танков. И вот показались дымы, вспышки разрывов… Опять колонны людей и машин. Но теперь при виде летящего «хейнкеля» люди с дороги бегут и ложатся. «Наши!» Эту радость неожиданно подкрепил плотный зенитный огонь. Два снаряда «хейнкель» настигли. Слышу крик: «Ранены!» И вижу, дымится правый мотор. Резко бросаю самолет в боковое скольжение. Дым исчезает. Но надо садиться. Садиться немедленно. Внизу раскисшая, в пятнах снега земля: дорога, опушка леса, и за ней — приемлемое ровное поле. Резко снижаюсь. Неубранные шасси в земле увязнут. Надо их срезать в момент посадки скольжением в сторону…»
Артиллеристы 61-й армии с дороги, ведущей к линии фронта, видели, как на поле, подломив колеса, юзом сел «хейнкель». Опушкой, опасаясь стрельбы, солдаты бросились к самолету.
«А мы в «хейнкеле» не вполне уверены были, что сели среди своих. Плексигласовый нос самолета был поврежден. В кабину набился снег с грязью. Я выбрался кое-как… Тишина. Винты погнуты, от моторов поднимается пар. «Хейнкель», пропахавший по полю глубокую борозду, казался сейчас неуклюжим толстым китом, лежащим на животе. Не верилось, что два часа назад машина стояла на секретнейшей базе фашистов».
Первое, что предприняли прилетевшие, — попытались скрыться в лесу. Захватив винтовку убитого вахтмана и пулемет с «хейнкеля», поддерживая раненых, они пробежали сотню шагов по полю, но повернули назад — сил не было. Приготовив оружие в самолете, решили выждать, что будет.
«На обороте полетной карты я написал, кто мы, откуда бежали, где до войны жили. Перечислил фамилии: Михаил Девятаев, Иван Кривоногов, Владимир Соколов, Владимир Немченко, Федор Адамов, Иван Олейник, Михаил Емец, Петр Кутергин, Николай Урбанович, Дмитрий Сердюков».
— Фрицы! Хенде хох! Сдавайтесь, иначе пальнем из пушки! — послышались крики с опушки леса. Для сидевших в самолете это были очень дорогие слова.
— Мы не фрицы! Мы свои, братцы! Из плена! Свои!
Люди с автоматами, в полушубках, подбежав к самолету, были ошеломлены. Десять скелетов в полосатой одежде, обутые в деревянные башмаки, забрызганные кровью и грязью, плакали, повторяя одно только слово: «Братцы, братцы…»
В расположение артиллерийского дивизиона их понесли на руках, как детей, — каждый весил менее сорока килограммов.
Было это 8 февраля 1945 года.
Сорок лет — немалое время. Из десяти дерзких и смелых людей время лишь двоих пощадило — Михаила Петровича Девятаева и живущего сейчас в Горьком Ивана Павловича Кривоногова. Два волгаря встречаются иногда, вспоминают…
Жизнь Девятаева после войны была накрепко связана с Волгой. Испытывал тут сейчас привычную всем «Ракету», водил между волжскими городами несколько лет «Метеор». Сейчас на пенсии. Но бодрый — водит автомобиль и, кажется, мог бы и самолет. Шестьдесят семь человеку. Окружен внуками. Два сына — врачи, дочь — музыкант. Выросли дети небалованными. Всего в жизни достигли трудолюбием и упорством так же, как и их отец, пятьдесят лет назад босиком появившийся тут, в Казани.
В мордовском его Торбееве сейчас музей. Главные экспонаты в нем: летный шлем, лагерная полосатая роба, фотографии земляка, фотографии самолета. «Лагерную одежду вместе с деревянными башмаками я долго хранил в узелке. Но стало тесновато в квартире – отвез матери. Она хранила».
Не тянуло ли бывшего узника побывать в Пенемюнде? «Тянуло! И очень обрадовался, когда правительство ГДР пригласило меня вместе с семьей погостить… Все показал сыновьям: где были наши бараки, откуда пускались ракеты, где стоял самолет. Прошел с сыновьями весь путь по рулежной дорожке и взлетной полосе к морю. Что сказал им тогда?.. Сказал, что на этом, окруженном морем, клочке земли постоянно думал о Родине и это давало мне силы. Сказал еще: из любого, даже самого трудного положения в жизни есть выход. Главное — не отчаиваться, не потерять в себе человека».
1985 г.
Антониха
— Может, кто-нибудь все-таки согласится? — повторил я свою просьбу.
Двое лодочников бросают цигарки, сосредоточенно мнут их сапогами, глядят на реку и качают головами:
— Опасно…
Я и сам вижу: опасно. Дон, взбудораженный половодьем, несется у меловых круч. В темноте слышно, как ревет вода, как шлепаются с подмытого берега комья земли.
До катера верст восемь, но берегом не пройти — низина залита водою. Сутки, а то и больше надо колесить по топкой равнине до переправы. А деревенька, куда мне к утру надо попасть непременно, совсем рядом. На круче приветливо теплятся огоньки крайних домиков, только бы через реку — и я в деревеньке.