Война и люди
Шрифт:
Дневники Константина Михайловича Симонова вышли двумя книгами под названием «Разные дни войны». Беседу с писателем я провел в мае 1977 года, сразу после выхода дневников.
– Константин Михайлович, как вы сами относитесь к выходу военного дневника отдельным полным изданием? — Я ждал эту книгу с большим нетерпением, чем любую другую.
– Что такое дневники в физическом смысле слова? Как они выглядят? Почему только теперь, спустя тридцать лет после войны, вы их решили публиковать? И нельзя ли пояснить, почему целый том посвящен сорок первому году, а остальные четыре года войны уместились тоже в
— Не следует думать, что Дневник — это некая «большая тетрадка», где события записывались по вечерам день за днем аккуратно. Дневник — это мои блокноты, по которым я тогда, во время войны (ночами между частыми поездками на фронт), диктовал стенографистке все наиболее важное, чему был свидетелем, что чувствовал, о чем думал.
41-й год занимает больше места потому, видимо, что необычно сильны были первые впечатления, переживания всего, что пришлось увидеть. О второй половине войны рассказывают обычно больше и охотнее. Но мы не должны забывать 41-й, если хотим о войне знать всю правду. В этом смысле полезно прислушаться к Толстому, который сказал, принимаясь за свой знаменитый роман: «Мне совестно было писать о нашем торжестве в борьбе с бонапартистской Францией, не описав наших неудач… Ежели причина нашего торжества была не случайна, она лежит в сущности характера русского народа и войска, то характер этот должен был выразиться еще ярче в эпоху неудач и поражений».
Дневник как писателю после войны, конечно, сослужил мне огромную службу. Это колодец, из которого я черпал и черпаю. Читая сейчас Дневник, многие увидят сходства реальных событий с теми, что описаны, например, в романе «Живые и мертвые». Замечено будет сходство человеческих характеров, деталей и эпизодов войны.
– На первых страницах вы пишете: «Шинель была хорошо пригнана, ремни скрипели, и мне казалось, что вот таким я всегда и буду. Несмотря на Халхин-Гол, в эти первые дни настоящей войны я был наивен, как мальчишка…» А как проходило взросление? — Время на войне течет по особым законам. У меня ощущение, что оно было как-то чудовищно спрессовано. Особенно в 41-м. И особенно в первые дни. Эти первые дни застали меня под Могилевом. Я столько всего увидел, что, признаюсь: испытывал отчаянье. Казалось, все переменилось, сместилось, сдвинулось с места. Все само по себе было трагично. Но к этому надо еще добавить: мне было тогда двадцать пять лет. Под Могилевом я поймал себя на мысли, что вижу войну уже две недели. Однако прошло всего два дня. А за две недели войны я почувствовал, что повзрослел, постарел сразу на несколько лет. По моим наблюдениям, так было со всеми. Жизненный опыт, добытый годами войны, чем-то очень существенно отличается от всякого другого жизненного опыта. Молодые люди тогда взрослели (я имею в виду духовную сторону этого понятия) за год, за месяц, даже за один бой.
– На фронт вы приехали журналистом. Что можно было написать в то трагическое время, когда народ, раскрывая газету, искал ободряющих сообщений, а между тем немцы проходили 50–60 километров в день?
— Я ничего не мог написать, пока не коснулся «точки опоры» — встретил часть, которая не отступала, а дралась. И очень умело. Доказательство этому было налицо: перед линией обороны стояли два десятка подбитых немецких танков. Тут я впервые увидел: немцев действительно бьют. Крепко стоявшей частью командовал полковник Семен Федорович Кутепов. Атмосфера собранности, дисциплины, уверенности и какого-то спокойствия, несмотря на трагизм положения, привела тогда меня в чувство. Я увидел: есть люди, которые остановят немцев. О полке Кутепова и была моя первая корреспонденция в газете.
Вообще же
– Вспоминая первые дни войны, об этой речи многие говорят. В чем была ее сила?
— Это было время мучительных размышлений, недоумений, боли — что происходит? Речь ставила все на свое место. Читать ее было тяжело: для всех обнаружился колоссальный разрыв, который существовал между официальными сообщениями и действительной территорией, занятой немцами. И все-таки речь ободряла. Появилась определенность. Была сказана полная правда, ничто не пряталось, ничто не скрывалось.
Мне всегда казалось: перед лицом трудностей именно так надо нам говорить, так мы лучше все понимаем.
В тот день мы увидели: над страной нависла смертельная опасность. Но сказать эту жестокую правду — значит засвидетельствовать свою силу. И это ободряло.
Любопытное совпадение. Как после выяснилось, начальник германского Генерального штаба Гальдер в своем дневнике 3 июля записал: «Не будет преувеличением сказать, что кампания против России выиграна». Сталин, как свидетельствует его речь, в этот день, 3 июля, считал, что борьба не на жизнь, а на смерть только начинается.
– Первый немец, которого вы увидели?
— Это был летчик, фельдфебель с подожженного «юнкерса». Все толпились вокруг него с любопытством: пленный в те дни был событием.
Тот «первый немец» был представителем касты гитлеровских мальчишек, храбрых, воспитанных в духе по-своему твердо понимаемого воинского долга и до предела нахальных. Он был ошарашен тем, что его сбили. Этим юнцам внушали, что смерть на войне с русскими — случайность. Позже им стали говорить, что к смерти надо быть готовым. Еще позже, что надо умереть за Германию. Но это все через три года, а тогда молодому фельдфебелю казалось просто невероятным — как это могли его сбить?
Поговорив с пленным, я обнаружил: в целом это убогий, малокультурный парень, ни к чему, кроме войны, его не готовили. Интересно, что, будучи сбитым у Могилева и имея компас, он пошел не на запад, а на восток. Из его объяснений было понятно, что на шестой день войны немцы должны были взять Смоленск. И он, твердо веря в этот план, шел к Смоленску.
– Забежим на три с лишним года вперед. Не припомните ли вы какую-нибудь встречу с «последним немцем»?
— В сорок пятом пленные уже мало интересовали. Если того фельдфебеля-летчика, помню, вели четверо конвоиров, то в конце войны сотню пленных мог вести один автоматчик. Разговоры с немцами, однако, были. Я искал таких разговоров и один хорошо помню. (В Дневнике он помечен: «31 марта 1945 года».)
Моим собеседником был старик — католический священник. Говорили о многом: об истоках фашизма, о средствах, какими Гитлер «обворожил» немцев, о немецком национальном характере, о судьбе Германии.
«Мои прихожане женщины, — сказал священник, — сейчас плачут, много плачут, жалуются: арестовали их мужей, членов фашистской партии. Я жалею их как духовный отец, но при этом меньше сочувствую им, чем мне самому бы хотелось. Поздно плачут. Плакать надо было, когда их мужья вступали в фашистскую партию. Но тогда они не плакали. Они проявляли чрезмерную покорность и дисциплину, которую я, немец, ненавижу в немцах».
Такой вот был разговор. Для меня тогда мучительно важно было понять: что же такое немец? Почему лежала сожженной Смоленщина, почему был Майданек (когда я увидел лагерь, мне показалось: схожу с ума), почему были виселицы и рвы, забитые расстрелянными?