Война и право после 1945 г.
Шрифт:
Эти вопросы не относились к числу тех, к которым могло применяться международное право, как его в целом понимали на протяжении трехсот лет, предшествовавших Первой мировой войне. Разумеется, исключительно жестокое обращение правительств со своими подданными всегда шокировало просвещенную элиту других стран и вызывало соответствующие комментарии. Преследование отдельных групп, по отношению к которым элита, а со временем и широкая публика, могла проявлять сочувствие, исходя из расовых, религиозных или идеологических соображений, действительно иногда приводило к мерам силового вмешательства, которое могло перерасти в полномасштабную открытую войну – как это имело место на определенных стадиях отношений христианских европейских государств с Оттоманской империей и в случае империалистических войн, которые вели США и Великобритания в 1898–1899 гг. Развитие теории международного права оставляло некоторое слабо очерченное пространство для такого рода деятельности, которая теперь получила название гуманитарной интервенции, создавая для нее ауру возможной законности. Однако баланс мнений тяготел к противоположной оценке, поскольку то, что на поверхности выглядело как гуманитарные соображения, слишком часто оказывалось на деле преследованием собственных интересов, а также на том основании, что в любом случае то, что государство делает со своими подданными, является его внутренним делом и более ничьим. Ни одна из аксиом международного права не считалась более фундаментальной, чем суверенная неприкосновенность «внутренней юрисдикции», и вплоть до периода между двумя мировыми войнами она нерушимо соблюдалась.
Таким образом, критика политики и поведения государств по отношению к собственному населению в мирное время была тем, против чего фашистские и коммунистические правительства «в межвоенный период» (такое саморазоблачительное название придумали для этого периода) могли возражать с той же видимой легитимностью, что и правительства, придерживавшиеся другой идеологии. Разумеется, то, как государства, подписавшие Женевские и Гаагские конвенции, вели себя во время войны, было предметом законной озабоченности других участников конвенций, при условии что «война» явным образом подпадала под одну из двух категорий вооруженных конфликтов, к которым принципы и нормы международного права только и были применимы: война между суверенными государствами или восстание столь крупномасштабное и столь «цивилизованное» по методам, что третьи стороны могли счесть благоразумным и уместным «признать его участников воюющей стороной». Внутренние конфликты такого рода были единственными, к которым в то время было допустимо применять международное право.
Гражданская война в Испании 1936–1939 гг., как оказалось, технически не соответствовала этому описанию, потому, что стороны, заинтересованные или участвующие в ней – открытые и тайные интервенты, нейтральные и так называемые нейтральные страны, сочувствующие мятежникам или, наоборот, их противникам, – проявили необычайную изобретательность в своем стремлении не создавать прецедент, когда это им было не нужно. Тем не менее эта война была одной из трех представившихся до 1939 г. возможностей оценить, действительно ли фашистское и коммунистическое влияние на войну приведет к действиям, чем-то отличающимся от тех, к которым в любом случае прибегли бы современные индустриальные государства. На этот интересный вопрос не так легко ответить – менее всего в этом трагическом случае с Испанией, где устоявшиеся обычаи гражданской войны все равно были варварскими и где отборные марокканские войска повстанцев продолжали делать в Испании то, что они привыкли делать в Северной Африке. Возможно, императивы классовой войны, с одной стороны, и воинствующего антикоммунизма – с другой, действительно в дальнейшем уменьшили вероятность попасть в плен живым и усугубили тяжелое положение тех, кто тем не менее оказался военнопленным. Скорее всего, эти императивы легко соединялись с тоталитарными тенденциями по обе стороны перемещающегося фронта с целью усилить степень контроля над гражданским населением, зачастую неотличимого от правления методом террора.
«Террор» систематически применялся в те годы как коммунистами, так и фашистами, но необходимо в данном контексте отметить, что применяли они его не одинаково и что фашизм специализировался на применении террора в войне. Хотя начало тому, что во время Второй мировой войны получит достаточно легкомысленное название «стратегических бомбардировок» (terror bombing), было положено обеими воюющими сторонами во время Первой мировой войны, представляется бесспорным, что именно фашизм несет особую ответственность за взращивание этой практики в годы, предшествующие 1939 г. Вызывать страх и вселять ужас путем показательного и эффектного разрушения всего, что можно разрушить, – все это доставляло огромное удовольствие фашиствующему мышлению. Мой вывод состоит в том, что Герника, Мадрид и Барселона, а также (на другом конце света, где умами многих милитаристов владела идеология, близкая к европейскому фашизму) Нанкин не подверглись бы таким разрушительным бомбежкам, если бы фашизм не приложил к этому руку. Британцу хотелось бы думать, что только фашизм мог столь изобретательно использовать жидкий горчичный газ против полуголых племен в Абиссинии, но существует множество доказательств того, что некоторые британские проимперски настроенные головы привлекла идея совершить нечто подобное с беспокойными афганцами и сомалийцами [49] .
49
См.: Edward M. Spiers, Chemical Warfare (London, 1986), 37; David Omissi, Air Power and Colonial Control: The Royal Air Force 1919–1030 (Manchester, 1990).
Фашистские новшества с особой яркостью знаменовали поворот к худшему в методах ведения войны в период между 1919 и 1939 г. И, судя по всему, поворотов к лучшему не наблюдалось. Все потенциальные воюющие стороны, по мере того как перспектива грядущей войны становилась все более очевидной, готовились к худшему: переносить то, что представлялось неизбежным и, если хватит силы проявить инициативу, причинить как можно больше вреда противнику. Не было недостатка в заверениях со стороны основных военных держав в наилучших намерениях в том, что касается соблюдения законности. Однако все эти заверения были предназначены главным образом для того, чтобы служить политическим и пропагандистским задачам. Они сосуществовали в головах по крайней мере некоторых влиятельных персон, как гражданских, так и военных, с готовностью делать все что угодно, если это можно делать безнаказанно, и с вполне предсказуемыми arri`eres-pens`ees [50] о том, что в конечном счете основным принципом является взаимность – т. е. что можно использовать аргумент о необходимости и об ответных мерах в качестве предлога, чтобы оправдать почти любые эксцессы, – и что, как бы то ни было, в безвыходной ситуации дозволено все.
50
Задние мысли (фр.). – Прим. перев.
Война 1939–1945 гг
Вторая мировая война, если рассматривать ее как эпизод в истории права войны, проходила в точности по тому образцу, который установился в прежние века. Основные принципы ограничения и избирательности во имя человечности неплохо соблюдались, когда у людей имелись на то воля и пространство возможностей. Соблюдение ужималось до нуля, когда воли и пространства не хватало.
Под «пространством» я подразумеваю не более чем отсутствие чрезвычайных затруднений и стимулов (психологических, технических или связанных с обстоятельствами) к тому, чтобы обойти или нарушить эти принципы ради того, чтобы добиться победы или избежать поражения. Пространство в этом смысле в избытке имелось во время «войны в пустыне» 1940–1942 гг., незначительной по масштабу, но стратегически очень важной. Военачальники стран Оси на таком удалении от родины и в такой обстановке были вполне свободны от вмешательства идеологии, а их начальник Роммель по своему складу был далек от типичного наци и пользовался репутацией человека, исключительно приверженного старомодным профессиональным добродетелям чести и рыцарства. Там не применялись вызывающие ужас новые виды оружия и методы ведения войны, которые могли бы осложнить ситуацию, а самое
На противоположном полюсе находилась война в европейской части СССР и война с Японией в Тихом океане. В первом случае ситуация характеризовалась колоссальным гражданским населением и русским климатом; технологическое развитие безостановочно производило постоянно совершенствующиеся новые методы массового убийства; идеология правила бал и злобно требовала своего; ни одна из сторон не видела смысла в следовании принципу взаимности. В общем случае степень свободы, предоставляемая Исполнительному комитету Красного Креста для того, чтобы он мог выполнять Женевские конвенции и даже в случае необходимости по собственной инициативе выходить за их рамки, может служить неплохим тестом на относительное соблюдение приличий сторонами в вооруженном конфликте. В данном же случае он оказался практически исключенным из конфликта и был бессилен что-либо сделать. Война между японцами и «белыми» империями была по несколько иным причинам почти столь же ужасной, и Красный Крест точно так же был лишен всякой возможности действовать. Радикально новые виды вооружения и методы ведения войны к 1945 г. сделали возможными такие разрушительные бомбежки городов, каких Европа никогда ранее не видела. Гражданское население опять было безнадежно втянуто в войну, и для него все кончалось не совсем уж плохо лишь в той мере, в какой не проводилась политика намеренного его истребления. Идеология в форме японской военной этики запрещала сдаваться и призывала всецело презирать сдававшихся врагов, усиливалась дегуманизацией и взаимным оскорбительным отношением с обеих сторон.
Война между европейскими странами Оси и Объединенными Нациями (как они стали называть себя в 1942 г.), главным образом в Западной Европе и прилежащих к европейскому континенту морях и океанах, особенно ярко проиллюстрировала закон сохранения сильных сторон войны при усилении ее слабых сторон: ее неизбежную уязвимость перед темными страстями и вожделениями комбатантов, распаленных войной во всей ее тотальности и абсолютности. Религиозная, культурная и (в меньшей степени) расовая близость делала возможным сохранение некоторых остатков благородства и обычных человеческих чувств. Запрет боевого применения химического оружия не нарушался, хотя, следует признать, больше из трезвого расчета последствий, чем ради соблюдения принципа. Эмблема Красного Креста и белый флаг сохраняли некоторый авторитет. Несмотря на то что какая-то неизвестная и по сути не поддающаяся вычислению часть людей, готовых сдаться в плен, была убита, военнопленных было много, и с ними обращались в целом не так уж плохо. ИККК сумел многое сделать в рамках Женевских конвенций, система держав-покровительниц продолжала в определенной степени существовать. Нейтральные страны, расположенные в непосредственной близости от зон военных действий, облегчали оказание гуманитарной помощи пострадавшим настолько, насколько это позволяли воюющие стороны. Однако позволялось немногое: главенствующим в их соображениях было недоверие к врагу и беспощадное желание усиливать на него давление – и это давление было скорее чрезмерным, чем недостаточным. Гражданское население в оккупированных странах и в странах, на территории которых происходили боевые действия, становилось жертвой войны не в меньшей степени, чем во вражеских. Будучи международной и соответственно подпадающей под действие международного права, война во многих местах представляла собой также гражданский конфликт, технически выходящий за рамки этого права, и обычные ужасы такого конфликта усиливались odium ideologicum [51] . Гестапо и тому подобные организации, с одной стороны, и НКВД с компанией – с другой, вносили свою долю невообразимых ужасов (невообразимых, впрочем, лишь поначалу: многие государства быстро становились адептами этих дьявольских наук).
51
Идеологической ненавистью (лат.). – Прим. перев.
Технологический соблазн или технологическая тирания – не знаю, какое из этих выражений лучше характеризует суть дела, – сила, которую дает техника для того, чтобы обойти правовой принцип и даже полностью сломать его ради достижения военного преимущества, или, если того потребует военная необходимость, можно особенно ярко проиллюстрировать примером использования военной авиации, в которой (даже если не рассматривать появление ядерного оружия) материально-техническое развитие было наиболее впечатляющим. Каждые ВВС, имеющие крупные бомбардировочные силы, по мере приобретения соответствующих средств и обеспечения себя соответствующими предлогами, проводили операции в диапазоне от bona fide [52] – прицельной бомбардировки военных объектов в зоне смешанных военных и гражданских объектов до mala fide [53] – намеренной бомбежки гражданского населения. В число этих средств к концу войны стали входить и первые в истории баллистические ракеты. Каждая армия, насколько и когда позволяли обстоятельства, вызывала свою авиацию для тактической поддержки боевых действий с воздуха, и эта поддержка становилась все более разрушительной и смертоносной пропорционально доступным средствам. К концу войны размах бомбардировок нередко определялся необходимостью занять делом боевые экипажи, а также желанием властителей воздуха продемонстрировать мощь своих сил во всей красе. Наземные войска, со своей стороны, все больше проникались идеей, нередко оказывавшейся ложной (как, например, в битве под Монте-Кассино в Италии), что оборонительные позиции врага непременно ослабнут, если их засыпать бомбами, при этом выпуская из внимания, что мирное население также будет засыпано бомбами (как это было во время битвы при Кане во Франции). Новый случайный элемент неизбирательности появился в связи с неспособностью во многих случаях низко и быстро летающих пилотов бороться с искушением открыть огонь по поездам, автотранспорту, судам, скоплениям людей и т. д., когда трудно было разобрать или точно понять, в кого или во что именно они целятся.
52
Добросовестный (лат.). – Прим. перев.
53
Недобросовестный, злонамеренный (лат.). – Прим. перев.
Война в воздухе показала четко, как на хорошем рентгеновском снимке, чт'o же произошло с классическим правом войны, когда оно подверглось уничтожающим ударам тотальной войны, ведущейся с применением радикально новых видов вооружений и техники. При действиях в этой однородной среде, когда столь большой ущерб мог быть нанесен столь быстро и с таких больших расстояний, право пострадало гораздо больше, чем в военных действиях на суше и на море; в то же время здесь было гораздо меньше тех уравновешивающих условий, которые, очевидно, имелись при ведении войны на суше и на море и способствовали по крайней мере частичному соблюдению норм права и поддержанию личной приверженности участников его основополагающим принципам. Но во всех случаях результаты были неоднозначными. В целом их можно охарактеризовать следующим образом. Правительства и военачальники по большей части соблюдали законы, если с их точки зрения такое поведение отвечало их собственным интересам – интересам, которые могли быть продиктованы просвещенностью, великодушием и дальновидностью, но в равной степени могли сводиться к простой выгоде. Если же такое суждение об интересах не сформировалось, то право и гуманитарные побуждения, на которых основаны его принципы, не имели влияния и не играли никакой роли (за исключением элементов пропагандистского характера) в крупных вопросах политики и стратегии, хотя и могли влиять на принятие менее значимых решений тактического и личного характера.