Война орхидей
Шрифт:
Мужчина посмотрел на женщину, во время короткого разговора не отрывавшую от него задумчивых глаз - женщину, которая нашла его около пяти утра, через ряд подставных телефонных номеров и квартир, и с которой они вели с тех пор нескончаемую беседу. Он рассказал ей то, что не говорил никому, а она слушала и запоминала.
– Ну?
– спросила она.
– Курослепов вот-вот клюнет. Ты должна драться из последних сил. Никакого "понарошку", понимаешь?
– Вполне. Ты повторил мне это уже раз десять. Не беспокойся, они дорого заплатят... прежде чем доберутся до цели.
– Лучше бы они добрались до неё уже во Франкфурте.
– Да, конечно, - кивнула она.
– Прости, - он провел рукой по лбу.
– Прости, я устал. Может, поэтому и говорю лишнее - без конца талдычу одно и то же.
– Все
– Лучше проговорить все мелочи, чем потом обжечься на пустяке.
– Да, на пустяке... Но ты не обожжешься, - он вздохнул, собираясь с силами.
– Пора мне делать последний шаг.
В ответ на это она ничего не сказала, и он снял трубку с телефона.
– Алло!
– проговорил он, набрав номер.
– Курослепов? Твои псы обложили меня со всех сторон, но я все равно до тебя доберусь! Кто говорит? Тот человек, который прислал тебе пленочку. Знаешь, почему? Потому что одна из девочек на этой пленке - моя сестра. Ты умрешь, скотина, но перед смертью тебя ждет ещё несколько сюрпризов. Один из них - в доме напротив твоего, в мезонине. Ах, ты уже нашел? Молодец, умный! Но это тебе не особенно поможет. Я лично сидел за этим оптическим прицелом, если хочешь знать. Улавливаешь? Так вот, поскольку этот Терентьев жарко дышит мне в спину, я сообщаю тебе, что выхожу на финишную прямую. Он несется за мной - а я понесусь за тобой, и я всех опережу! Так что до встречи. Пока.
Беркутов положил трубку.
– Теперь тебе путь открыт, - сказал он.
– Повернувшись ко мне лицом, он оголит тебе спину.
Она продолжала молчать.
– Ну! О чем ты думаешь?
– поинтересовался он.
Она встала с шаткого табурета и, шагнув ему навстречу, взяла его руки в свои.
– Иди сюда, - спокойно проговорила она.
Он отшатнулся от неё как ошпаренный.
– Нет! Ты соображаешь, что делаешь?
– Вполне, - ответила она, с легким кивком. Она опять подошла вплотную, а ему некуда было пятиться - он оказался зажат в углу, между холодильником и стеной. Ручка холодильника впилась ему под лопатку, но он этого не замечал. А она ловко и деловито стала расстегивать его рубашку, начав с пуговицы под самым воротником.
– Ты пойми...
– он задыхался, но не от возбуждения, а от болезненного спазма, перехватившего ему горло.
– После того, что произошло... После того, как я столкнулся со всей этой мерзостью... Я не могу... Я два раза пытался остаться с женщиной... И оба раза передо мной вставала моя сестра, садящаяся верхом на Курослепова... И мне начинало казаться, что я превращаюсь в такое же животное, как и он... Мне хотелось раздавить себя, уничтожить... Только я начинал испытывать возбуждение, как мой член... Он начинал казаться мне пиявкой, наливающейся чужой кровью... И все... И всякое возбуждение проходило... Я сбегал, потому что... Потому что я начал понимать, почему церковь говорит про всякий секс как про стыд и грязь... Я больше не хотел вымарываться в этой грязи...
– Я тоже, - сказала она.
– Расстегнув предпоследнюю пуговицу и почти обнажив его торс, она легонько провела пальцем по его животу, от пупка вверх. Все его мускулы были напряжены, брюшной пресс казался каменным.
– Я тоже... почти не могу. Ты думаешь, кто я?
– её голос зазвучал приглушенно и вкрадчиво.
– Обыкновенная провинциальная девчонка, воспитанная в "порядочной" семье, в те времена, когда "секса в Советском Союзе не было". У меня в подкорке засело отношение к нему как к чему-то стыдному и недопустимому. Поэтому я и использовала его в своей профессии. Может быть, мне надо было ощутить, что я нарушаю некое абсолютное табу, по сравнению с которым табу на убийство - сущий пустяк. Вспомни: насколько нам вдалбливали про недопустимость "распущенности", настолько же рьяно нам внушали, что убийство убийству - рознь. Что есть высший суд "пролетарской совести", так? Помню, как мне хотелось походить на героинь фильмов и повестей для подростков - на юных "железных" комсомолочек в кожаных куртках, которые без колебаний выхватывают наган, чтобы "пристрелить контру", и при этом - "выше любви"... Ведь все это было, да?.. И эта история, она вызывает во мне такое же омерзение, как в тебе... Но я знаю, что мне нужно это преодолеть... Чтобы жить дальше... Поэтому я прошу тебя - не ради тебя, а ради
Кажется, он понял. Напряженности в нем стало меньше, он дышал теперь тише и ровней, будто поддавшись гипнотическому обаянию этого приглушенного голоса - даже вне смысла того, что она говорила. При том, что она находила единственные нужные слова...
Она расстегнула пуговицы на рукавах его рубашки, стянула с него рубашку, прижалась к нему, медленно-медленно провела языком по его шее, по его груди, быстро коснувшись обоих сосков, окруженных темными волосками.
– Ты соленый, - совсем тихо, но ещё не шепотом, произнесла она.
– Мне хочется слизать тебя до основания, как коровы слизывают соль... Пойдем.
Она повлекла его в комнату, и он, опять-таки, не сопротивлялся.
– Ложись вот так, - велела она.
Он лег на живот, растянулся на широкой кровати. Она стала медленно раздеваться. Когда он пошевелил головой, пытаясь поглядеть, что она делает, она сказала:
– Лежи. И не оглядывайся. Просто лежи, закрыв глаза, и старайся ни о чем не думать.
Он послушно закрыл глаза, хотя ему, опустившему лицо в подушку, и так ничего не было видно.
Раздевшись, она села ему на поясницу и стала медленно массировать его спину, начав с плеч. Ее сильные ловкие пальцы мяли его кожу, проминали мускулы, стараясь нащупать точки наибольшего напряжения - этакие одеревенелые бугорки, которые должны были превратиться в мягкие и эластичные, прежде чем она повернет его лицом к себе. Иногда она приникала к нему, вытягивалась так, чтобы её грудь легко скользила по его спине, иногда опять выпрямлялась, крепче стискивая ноги, чтобы он полнее ощутил её плоть. Она работала вдумчиво и равномерно. Руки двигались сами по себе, а мыслями она была далеко - припоминала услышанное...
– ...Мне надо было найти человека со старинным фолиантом... С фолиантом, посвященным алгебре и астрологии выведения растений, в том числе орхидей... Чтобы вывезти его из Чечни...
– Ты знал, как его искать?
– У меня были некоторые наводки. Но прежде всего мне нужно было уйти в бега, заручившись доверием чеченцев...
– Я так понимаю, тебе это удалось.
– Да. Все произошло даже лучше, чем я надеялся. То есть, не знаю, можно ли говорить про "лучше", после всего, что произошло. То есть, я бы все равно это сделал - и ушел бы в бега, сорвав задание. Я и так его сорвал, в каком-то смысле. Но я не мог иначе.
– То есть? Что произошло?
Он слегка застонал - то ли оттого, что она, припоминая эту часть его рассказа, слишком сильно стиснула его плечи, оставив на них ярко-красные отметины своих пальцев - то ли потому что он припоминал то же самое, синхронно с ней. А ведь для него эти воспоминания были ещё живее и мучительней.
– Я застрелил четырех наших мародеров. То есть... Я ведь и Афганистан прошел, и был в других местах. Когда идет вот такая партизанская война из-под каждого куста, многие звереют, теряют рассудок. Наверно, комплекс затравленного зверя, понимаешь? От постоянного ожидания выстрела в спину пробуждается неуправляемая злоба, желание растерзать, разорвать, причинить боль, выплеснуть все, что накопилось. Такая жестокость, что люди сами потом не верят, будто это были они. Так вот... Я перехватил четырех наших солдат, трех рядовых и сержанта, взявшихся насиловать чеченскую девочку... Лет двенадцати, как моя сестра... Потом оказалось, что сержант велел рядовым делать это - чтобы повязать их круговой порукой... Это было в разрушенной, наполовину сожженной деревне... Мать и дочка были одними из немногих, кто оставался в этих развалинах, прятались там... Сержант уже изнасиловал девочку и велел первому рядовому, наставив на него автомат, снять брюки и начать... Двое других ждали своей очереди... Это было... Лучше не рассказывать, как это выглядело. Я перестрелял их всех. Потом я сказал матери и дочке - девочку качало, и она шла с трудом - что теперь мне хана, к своим возврата нет, и пусть они проводят меня в горы, только подтвердят, что я их спас, чтобы меня не расстреляли по ошибке...