Война среди осени
Шрифт:
— Что нам с ними делать, как полагаешь, почтенный Аютани, — спросил Юстин. — Убить? Или отпустить восвояси?
Синдзя постарался сохранить непроницаемое лицо. Юстин ему не доверяет. Никогда не доверял. Послушает ли он совета или сделает наоборот? Синдзя подозревал, что Юстину доставит удовольствие поступить ему назло. Тогда не стоит заступаться за Даната и Найита. Ставки в игре оказались выше, чем он рассчитывал. Юстин поглядел на него и вопросительно поднял брови: слишком долго пришлось ждать ответа.
— Не нравится мне резать детей, — сказал Синдзя по-гальтски.
—
Синдзя пожал плечами и сложил руки в простом жесте извинения.
— Не знал, что у тебя такой опыт насчет убийства младенцев. Все мы так или иначе творим себе славу. Делай, как знаешь.
Юстин оскалился. Возница побледнел. Значит, понимал гальтский. Синдзя подумал, что это ему лишь во вред.
— А может, убить мальчишку, а парень пусть себе едет? — продолжил Юстин, и тут возница спрыгнул на землю и с криком обнажил меч.
Юстин отскочил и выхватил свой клинок из ножен. Стычка закончилась, даже не начавшись. Молодой человек бешено взмахнул оружием, Юстин парировал удар и вонзил острие меча в живот Найита. Тот упал навзничь, зажав руками рану. Гальт посмотрел на него с яростью и отвращением.
— Ты хоть думал, что делаешь? — сказал он раненому. — Опомнись. Нас тут дюжина. Ты что, хотел с нами справиться?
— Не трогай Даната, — прохрипел возница.
— Что еще за Данат?
Тот не ответил. Юстин пожал плечами и сплюнул. Синдзя понял, что собирается делать воин, по тому, как он расправил плечи, как налилось кровью его лицо. Данат в телеге жалобно мяукнул. Синдзя посмотрел на мальчика, прямо ему в глаза, и потихоньку изобразил жест, показывая, чтобы он приготовился.
— Мальчишку мы тут не оставим, как бы его ни звали, — сказал Юстин. — Вытащите его, пусть болван поглядит, что значит спорить с гальтами.
Воин, стоявший ближе всех к повозке, схватил Даната. Мальчик взвизгнул от ужаса. Юстин рассек мечом воздух, не сводя с Найита глаз.
Прежде чем заговорить, Синдзя кивнул тому, кто держал мальчика.
— Стой там и не двигайся. — Он повернулся к Юстину. — Ты хороший воин, Юстин-тя. Ты верен и бесстрашен. И я это уважаю.
Тот озадаченно поднял голову.
— Что ж, благодарю за похвалу.
Синдзя выхватил из ножен меч. Юстин вытаращил глаза и едва успел блокировать выпад наемника. На руке показалась кровь. Остальные тоже схватились за мечи. Звук стали, скользящей в ножнах, был похож на шорох граблей по гравию.
— Ты что делаешь?! — крикнул Юстин.
— Стараюсь не предать кое-кого.
— Что?
«Не так я представлял свою смерть», — подумал Синдзя. Если бы матерью мальчика была какая угодно женщина, только не Киян, он стоял бы в стороне и пальцем не пошевелил. А сейчас нарвался, чтобы его зарезали, как собаку. Зато, если он отвлечет на себя внимание, Данат сможет улизнуть. Пятилетний мальчуган не представляет собой угрозы. Вероятно, его даже не станут искать. Может, он доберется до шахты или предместья, встретит кого-нибудь. Так или иначе, другой
— Прикажи им отойти, Юстин. Это между нами.
— Чтомежду нами?
Вместо ответа Синдзя приподнял кончик меча на ладонь повыше. Юстин кивнул и принял оборонительную стойку.
— Он мой. Не вмешивайтесь.
Синдзя отступил от повозки и улыбнулся. Юстин поддался на хитрость. Краем глаза Синдзя видел, как Данат выскользнул из телеги. Он покрепче перехватил рукоять, оскалился, ударил. Сталь зазвенела о сталь. Юстин закрылся, и Синдзя отскочил назад. Под сапогами заскрипел снег. Теперь уже скалились они оба. Один из лучников на всякий случай вынул из колчана стрелу. Синдзя глотнул холодный воздух и почувствовал, что из его глотки вот-вот вырвется ликующий крик.
Нет, все-таки он ошибался. Именно так он и хотел умереть.
У Маати пересохло во рту, а он все читал, не сводя взгляда с каракулей на стене. Каждый раз, когда он чувствовал, что мысли вот-вот примут форму, его внимание ускользало. Он сразу начинал думать, что пленение уже действует, что сейчас он поспешит на улицу, где идет бой; представлял, как поступит, что будет с Гальтом, что ждет их всех, что видят Эя и Семай. Тем временем плоть, которую начинал обретать его замысел, снова превращалась в пустой звук. Он не мог позабыть обо всем на свете. Не мог отрешиться.
Не умолкая, он прикрыл глаза и представил стену с надписями на ней. Он знал пленение наизусть — его структуры и грамматики, воплощавшие в идею все, чего он хотел и к чему стремился. Пусть он не видел их наяву, читать по памяти получалось ничуть не хуже. Как во сне, стена в его воображении казалась более ощутимой, реальной, он лучше чувствовал ее с закрытыми глазами. Голос начал отдаваться эхом, слоги разных фраз сливались, создавая новые слова, которые тоже воплощали замысел Маати. Воздух как будто загустел. Стало труднее дышать. Мир приобрел упругость, плотность. Маати снова начал речитатив, хотя по-прежнему слышал свой собственный голос, пробивающийся сквозь монотонный напев.
Стена покачнулась, картинка съежилась, превратившись в зерно — любое, от косточки персика до льняного семени. В яйцо. В материнское чрево. Затем все три образа слились в один, но этот последний еще не воплотился в сознании до конца. Он был ослепительным, как солнечный свет, но в то же время вывернутым и сморщенным. В воздухе поплыл смрад загноившейся раны, серная вонь тухлых яиц. Маати казалось, что слова, которые он произносит, можно потрогать руками. Они выскальзывали в реальность и плюхались назад, липли к рукам. Эхо усилилось. Теперь, когда он читал первую строку пленения, его второй, призрачный голос одновременно повторял и эту строку, и весь огромный стих целиком. Вибрирующий звук падал в сознание, словно камень в бездну. Маати слышал его и чувствовал. Густой запах бил в ноздри, хотя поэт понимал, что на складе не пахнет ничем, кроме пыли и раскаленного железа. Это был не настоящий смрад разложения, а только мысль о нем, убедительная, как сама правда.