Война теней
Шрифт:
– Ваше приказание выполнено, товарищ старший майор, – доложил лейтенант, встав рядом со своим начальником, медленно перебрасывающим дымящуюся во рту папиросу из одного угла рта в другой.
– С прибытием, господа удачливые, – проговорил майор.
Строй зэков угрюмо молчал, опустив головы.
– Шапки снять, морды вперёд, – по-петушиному взвизгнул лейтенант из-за плеча своего начальника.
Майор недовольно поморщился.
Строй колыхнулся. Этап снял головные уборы и поднял лица, устремив взгляды на майора и цепь охраны.
– Удачливые вы трижды, – продолжал майор. – Во-первых, потому, что удачно доехали по сравнению
– Слушаюсь, товарищ старший майор, – вытянувшись, козырнул летёха и, подождав, пока начальство прошло через обтянутую колючей проволокой калитку и уселось в ожидающую эмку, прокричал: – Внимание, начинаю перекличку! Названный делает шаг вперёд перед строем, громко и четко докладывает фамилию, имя, отчество, год рождения, статью, по которой осуждён, и выходит в калитку. Если кто после переклички останется на месте, спишу в неудачливые.
Он взял первую папку из рук начальника конвоя, доставившего зэков.
– Медведев, – прозвучало на морозном, пронизывающем ветру.
Когда перекличка закончилась, на снегу осталось лежать пять человек.
– Этих – к неудачникам, – лениво пнув каждое тело, проговорил лейтенант.
Трупы и едва дышащие, но не способные пошевелиться люди были вповалку погружены в две ожидавшие за колючкой полуторки.
– В колонну по трое становись! – прозвучала команда. – Двигаемся быстро, по дороге согреетесь, да и в палатках теплее сразу станет, – напутствовал лейтенант с подножки машины, накидывая на себя тулуп и захлопывая дверцу.
С той памятной для Маховикова ночи прошло больше двух лет. Тоннели золотоносного прииска разбегались вширь и уходили в глубь. Рос прииск, росли горы отработанной породы, росло и кладбище под сенью вековых сосен в паре сотен метров от колючей проволоки.
Война дышала в лицо первому государству рабочих и крестьян. Конвои стали поступать в лагерь всё чаще. Возросла добыча, но и кладбище стало расти, уходя всё дальше в тайгу. Именно в это время по лагерю начал ходить слух, что бродит по штольням и штрекам старик с белой окладистой бородой да посохом в руках. Одет в зипун, подпоясанный верёвкой, на ногах лапти, простоволос, да телом, видно, ещё крепок. Некоторые пытались догнать старика, но исчезал он в темноте тоннелей, как в воду мутную нырял, растворяясь во тьме непроглядной.
Много баек про того старика ходить по зоне начало. Одни утверждали, что бродит по штольням хозяин рудника, пригляд за своим хозяйством имеет да от своего сокровища основного, где не руда, а сплошные стены золотые, бригады старательские отводит. Другие склонялись к тому, что это старатель старый и выход с рудника на волю знает. Старается ночами помаленьку, где выход жилы побогаче. Руду уносит и промывает себе либо в ручьях подземных, либо на волюшке. Наиболее
Естественно, всё это доходило до охраны. Много среди лагерников людишек, желающих за кусок хлеба, тайком охраной в карман сунутый, ближнего своего продать с потрохами, да тем более на шару. Говори только поболе да от себя привирай – вот он, кусок посытнее да от охраны послабление.
Но не лохи в охране лагерной, псы натасканные. Человека по слову другого в хомут обрядить да загнать туда, где Макар телят не пас, – это пожалуйста. Байкам про деда на слово не верят, факты им подавай. Да где ж те факты возьмутся? Вот самых говорливых и рассадили по карцерам, чтобы либо вспомнили всё хорошенько, либо народ в зоне не мутили. Горемык некоторых так и забыли выпустить вовремя, при порядках-то железных, да сволокли потом тоже на кладбище. Другим в пример станет.
Но не успокоились псы экавэдэшные, сами в штольни полезли засады ладить, силу свою показать. Мы, мол, тут хозяева, больше некому. Ан вышло не по их. Рухнула одна из штолен, да привалило пятерых голубчиков до смерти. Шмон тут по лагерю начался. С уголовных как с гуся вода, а политическим досталось. Кое-кто и дополнительные сроки схлопотал, за вредную агитацию и пропаганду.
Маховиков те осенние промозглые ночи сорокового года хорошо запомнил. В одну из таких ночей сон странный ему приснился, будто встал он со своего топчана до ветру, из палатки вышел, а вместо сортира к штольне отправился. Спустился на третий горизонт и пошёл по давно заброшенной выработке. Идёт, удивляется, всё вокруг прекрасно видно и знакомо, но ни фонаря керосинового, ни факела в руках у него нет. А сон тот удивительный дальше продолжается. Попал он в штрек незнакомый. Что за чудеса такие? За два с лишним года везде успел побывать, а тут не был. Неожиданно огонёк впереди появился, помаргивает так весело, слепит, когда на него смотришь, вокруг тьму сгущает. Дошёл до огня, пригляделся. Малый костерок сухим деревом потрескивает, дыму не даёт. Сидит по другую его сторону старик древний, в точности такой, как в лагере о нём говорили. Простоволосый, голова – серебро, зипун да лапти в полутьме тенями от огня играют, глаза светлые на него уставил.
– …Жду я тебя, Иван Сергеевич, – говорит, – а тебя нет и нет. – А сам и рта-то не раскрыл.
– Здесь я, отче. Только сон ведь всё это, воображение воспалённого мозга моего.
– Может, да, а может, и нет, – отвечает старик. – А только скажи мне, что бы ты сейчас хотел узнать больше всего.
– А хотел бы я узнать, – отвечаю, – что с моей семьёй делается, где они и здоровы ли?
– Скрепи сердце своё, сыне, – говорит старик. – Ждут тебя известия нерадостные. Готов ли?
– Готов, – вздохнул.
Светлое пятно на стене появилось, будто экран в кинотеатре высветился, только размера малого. Увидел я на том экране отца, лежащего на нарах, да мужика рядом, кружку воды ему подающего. Отпил отец воды глоток да вроде как меня увидел. Взгляд осмысленный стал, не болезненно-лихорадочный. Посмотрел на меня да и говорит: «Держись, сын. Маховиковых судьба гнула, да сломить не могла», – с теми словами и отошёл, своему товарищу на плечо откинувшись.
Показал старик и матушкину могилку. Судя по дате на кресте, она через полгода после моего ареста умерла.