Война за "Асгард"
Шрифт:
Катя наконец нашла губы Мондрагона и закрыла ему рот своим поцелуем. Волны ее пахнущих ночными цветами волос захлестнули лицо Сантьяго. Маленький острый язычок разжал его зубы и проник так глубоко, что Мондрагону показалось — сейчас он пронзит его насквозь. Несколько секунд он еще боролся, потом оставил слабые попытки и сдался на милость победителя.
— Так-то лучше, — довольно заметила Катя, помогая ему стягивать с себя тунику, — а то совсем от рук отбился. Как водку квасить — пожалуйста, а жене внимание уделить — не допросишься… Разлюбил, точно говорю, разлюбил. Теперь тебе долго придется доказывать, что я не права. Вот так, вот так, мальчик мой… Да, милый, да, не останавливайся, только не останавливайся, прошу тебя, хороший мой, возьми меня, возьми меня всю! Да, да, ДА!
Но Сантьяго остановился — не
— Сволочь, — сказала Катя. — Сволочь испанская… Такой кайф сломал…
— Катя, — Сантьяго лихорадочно искал шорты, в которые переоделся перед завтраком, — твой брат хочет до смерти забить невинного человека. Я не верил ему, думал, что он шутит… Ты слышишь — его убивают!
— Кого? — презрительно спросила Катя.
— Мальчика… Ивана… Мы встретили его в лесу… я увидел… К несчастью… Он был с арбалетом, выслеживал пуму… такую большую дикую кошку с кисточками на ушах…
— Рысь?
— Да-да, рысь! Твой брат сказал, что он нарушил сразу очень много законов и должен быть наказан. Он сказал, что мальчик, наверное, хотел убить его или меня… Это же бред, бред, ты понимаешь?
Катя приподнялась на локтях и внимательно посмотрела на мужа. Звуки ударов, доносившиеся со двора, стали более вязкими, как будто великан бил теперь кулаком в огромную кадушку с тестом.
— Допустим, понимаю. Ну вожжа ему под хвост попала, ну бывает. Перепил вчера, головка бо-бо. Не повезло мальчику…
— Но его же могут убить! — закричал Мондрагон.
— Могут, — согласилась Катя. — Запросто. И что теперь? Сантьяго показалось, что он играет роль в пьесе Ионеско или Беккета. Его мозг отказывался воспринимать реальность происходящего. В той жизни, которой он жил до сих пор, человека нельзя было убить безнаказанно. Даже парию, даже урода, которому не место среди цивилизованных людей, разрешалось лишь сдать представителям Службы генетического контроля для последующей депортации за Стену. Иван Кондратьев не был генетическим уродом. Вся его неполноценность заключалась в том, что он, как и его родители, принадлежал Антону Сомову. Когда-то давным-давно, несколько десятилетий тому назад, окончательно ра юренные и доведенные до полного истощения физических и духовных сил бездарной и преступной властью русские крестьяне оказались перед страшным выбором — погибнуть или перейти под защиту новых хозяев умирающей, разваливающейся на куски страны. Тогда-то и сложилась система нового крепостничества, представлявшая собой сплетение хитроумных юридических уловок, привязывающих человека к земле, а через землю — к ее владельцу, и опиравшаяся, как все действенные экономические системы в России, на единственное незыблемое здесь право — право кулака. Пока крестьянин обрабатывал землю, принадлежащую его хозяину, он был сыт, одет и защищен от посягательств всевозможных криминальных банд, расплодившихся на просторах бывшей великой империи.
Все это Мондрагон знал давно. Перед приездом в протекторат он не поленился и приобрел несколько обучающих программ по истории России, да и разговоры с Сомовым и его друзьями дали ему много больше, чем мог узнать простой любопытствующий турист. Мондрагон даже одобрял эту странную систему, позволявшую истинным хозяевам земли опекать принадлежавших им крестьян и оберегать их от действительно страшных угроз — например, от программ санации. Поскольку государственность протектората давно уже превратилась в фикцию, судьбы его свободных граждан находились полностью в распоряжении Службы генетического контроля. Ни бессильное правительство, ни малочисленные правозащитные организации были не в состоянии противостоять СГК, за какие-то десять лет отправившей за Периметр около трети населения европейской России. Но на границах частных землевладений полномочия СГК заканчивались. Мощное лобби, защищавшее интересы помещиков протектората в Совете Наций, воздвигло на пути почти всевластной конторы непреодолимый
Но цена за спасение нации оказалась слишком высокой.
Если бы Сантьяго мог сейчас спокойно и бесстрастно заглянуть себе в душу, — а этого он сделать не мог, — он понял бы, что чувство, охватившее его с первыми звуками, долетевшими на террасу со двора, не имеет никакого отношения к жалости. Ему не было жаль Ивана, потому что он, в сущности, не знал его и не представлял, что именно способен сделать с ним Сомов. Удары прутом по лицу вспоминались как морок, привидевшийся средь бела дня кошмар. И в то же время он чувствовал необоримый, вызывающий непреодолимую тошноту, бросающий в липкий холодный пот страх. Этот страх возник где-то там, внизу, во дворе, и стал стремительно расти, захлестнув мирную голубую террасу. Всем своим обнаженным, дрожащим от прерванной любовной схватки телом Мондрагон ощущал унизительное бессилие и полную ничтожность перед этим страхом. Где-то неподалеку убивали человека; не имело значения, что человек считался крепостным и не имел прав свободной личности. Имело значение только то, что человека убивали и никто не вмешивался, чтобы спасти его. Если бы убивали меня, понял Сантьяго, все было бы точно так же. Поэтому-то мне и страшно. Антон — прекрасный парень и никогда в жизни не причинит мне зла. Катя — замечательная девушка и восхитительная любовница. Они любят меня, но этот страх я испытываю именно перед ними, потому что они способны просто так убить человека. Не на войне, не защищаясь — это я еще смог бы понять, нет, просто и хладнокровно отправить на смерть. Я не смогу жить с таким страхом, подумал Мондрагон, нельзя жить, понимая, что тебя окружают чудовища, а не люди. Если я хочу победить страх, мне нужно попытаться что-то сделать.
— Катя, — сказал он, бросаясь перед ней на колени, — ты знаешь русские законы, придумай, что можно сделать, чтобы спасти этого мальчика!
В ее взгляде Мондрагон прочел все, что угодно, кроме понимания.
— Ты точно сошел с ума, бедняжка. Ну на кой черт тебе дался какой-то пацан? — Изящный лобик прорезала морщинка. — Постой, а ты не байсик ли, часом? Может, ты на него запал, а? А он хорошенький?
Скачок нервного напряжения выбил из памяти Мондрагона большую часть выученных им русских слов. К тому же Катя произносила их как-то странно. Сантьяго непонимающе посмотрел на жену.
— Байсик? Причем здесь велосипед? И что такое “запал”? Катя засмеялась. Она смеялась заливисто и долго, непозволительно долго, с точки зрения Мондрагона.
— Сладенький, байсик — это бисексуал. Понимаешь? Бай-сек-шуал. А как по-испански, извини, не знаю…
Тогда он рывком поднялся с колен и дал ей пощечину. Мондрагона никто не назвал бы мускулистым мужчиной, но ладони у него были широкие и крепкие. От удара голова Кати мотнулась назад, на щеке расцвело пурпурное пятно, а в глазах заплясали сумасшедшие искорки.
— А вот таким, сладенький, — сказала она срывающимся голосом, — вот таким ты мне нравишься намного больше…
Он беспомощно смотрел на нее, понимая, что безумный мир поместья все глубже затягивает его в свой водоворот. Первый раз в жизни он ударил женщину. Хуже того, ей это, кажется, было приятно.
— Ты можешь его выкупить. — Катя облизнула яркие полные губы. — Он же вещь, собственность, к тому же Антошка все равно решил от него избавиться. Купи его и делай с ним что хочешь.
— Спасибо. — Сантьяго ощутил, как волна страха откатывается перед внезапной вспышкой надежды. — Спасибо, милая!
С этими словами он подбежал к балюстраде и, легко коснувшись ее рукой, перелетел через ограждение.
Сантьяго упал в фонтан. Он, разумеется, помнил, что под террасой находится фонтан, иначе вряд ли решился бы на прыжок. Удар о воду все равно оказался достаточно силен, и, когда Мондрагон выбрался на выложенный плиткой бортик фонтана, в голове у него гудело. Он по-собачьи потряс головой, отчего гул только усилился, и, пошатываясь, побежал к одноэтажному стеклянному строению, расположенному по левую сторону двора, — спортивному залу, или, как называл его Антон, джиму.