Война. Krieg. 1941—1945. Произведения русских и немецких писателей
Шрифт:
И наступает конец, такой же, как все концы в жизни: банальный, бессловесный, захлестывающий. Вот дверь. Он уже стоит за нею, но еще не решается сделать первый шаг. (Ибо первый шаг означает: снова утрата.) Она стоит в доме и еще не решается захлопнуть дверь. (Ибо каждая захлопнутая дверь означает: снова утрата.) Но вот он уже отошел на несколько шагов. И хорошо, что он ничего больше не сказал. Ибо что, что могла бы она ответить? И вот уже исчез в утренней мгле (мгла поднимается от гавани, она пахнет рыбой и дегтем),
Ради
Перевод Н. Ман
Этой ночью Ради приходил ко мне. Белокурый, как всегда, и его широкое мягкое лицо смеялось. И глаза как всегда: немножко боязливые, немножко неуверенные. И два клока белокурых волос, как всегда, торчали на подбородке.
Все как всегда.
— Ты же мертв, Ради, — сказали.
— Да, — отвечал он, — не смейся, пожалуйста.
— Почему бы я стал смеяться?
— Вы всегда надо мной смеялись, я же помню. Потому что мои ноги так нелепо ступали и по дороге в школу я говорил о разных девчонках, которых совсем не знал. Вот над этим вы и смеялись. И еще над тем, что я всегда был немножко трусоват, я и сам знаю.
— Ты давно мертв? — спросил я.
— Да нет, — отвечал он. — Но все же я был убит зимой. Они не смогли меня как следует закопать. Замерзла земля. Как камень стала.
— Ах да, ты ведь был убит в России, верно?
— Да, в первую же зиму. Послушай, ты не смейся, но очень нехорошо быть мертвым в России. Мне там все чужое. Деревья совсем чужие. Печальные такие, знаешь. Все больше ольха. Где я лежу, тоже стоит печальная ольха. И камни иногда стонут. Потому что они русские камни. И лес кричит по ночам. Потому что он русский лес. И снег кричит, потому что он русский снег. Да, чужое все. Все чужое.
Ради сидел на краешке моей кровати и молчал.
— Может, это все тебе кажется, потому что ты мертвый? — спросил я.
Он взглянул на меня:
— Ты думаешь? Ах нет, там, знаешь, все страшно чужое. Все. — Ради посмотрел на свои колени. — Все там чужое. И ты сам себе чужой.
— Сам себе?
— Да, не смейся, пожалуйста. В том-то и дело. Себе ты сам всего чужее. Не смейся, пожалуйста, слышишь, я потому и пришел к тебе сегодня. Хотел все это с тобой обсудить.
— Со мной?
— Да, не смейся, пожалуйста, именно с тобой. Ты ведь прекрасно меня знаешь.
— Мне так казалось.
— Ладно. Ты меня прекрасно знаешь. С виду, я хочу сказать. А не какой я есть. Я хочу сказать, знаешь, как я выгляжу, верно?
— Да. Ты блондин. Лицо у тебя полное.
— Нет, можешь смело сказать, что оно у меня мягкое. Это я и сам знаю. Так вот…
— Да, у тебя мягкое лицо, оно еще широкое и всегда смеется.
— Ну да, да.
— Глаза у тебя всегда были немножко… немножко печальные и странные…
— Уж ты не ври. У меня всегда были боязливые и неуверенные глаза, потому что я не знал, поверите ли вы или нет моим россказням о девчонках. А дальше? Правда, у меня лицо всегда было гладкое?
— Вовсе нет. У тебя всегда торчали два клока волос на подбородке. Ты думал, их никто не видит. А мы их видели.
— И смеялись?
— И смеялись.
Ради сидел на краешке моей кровати и тер ладонью колено.
— Да, — прошептал он, — такой я был. Точь-в-точь.
И вдруг взглянул на меня своими боязливыми глазами.
— Сделай одолжение, а? И не смейся, пожалуйста, очень тебя прошу. Пойдем со мной.
— В Россию?
— Да, мы живо обернемся. На одно только мгновенье. Оттого что ты меня так хорошо знаешь, очень тебя прошу.
И тронул мою руку. На ощупь он был как снег. Очень холодный. Рассыпчатый. И легкий-легкий.
Мы стояли между двумя ольхами. Что-то там лежало светлое.
— Пойдем, — сказал Ради, — это я там лежу.
Я увидел скелет, такой был у нас в школе. Рядом валялся кусок коричнево-зеленого железа.
— Это моя каска, — сказал Ради, — она вся проржавела и мохом поросла. — Он показал на скелет. — Не смейся, пожалуйста, — сказал он, — но это я. Ты что-нибудь понимаешь? Ты же знаешь меня. Ну скажи, вот это там — неужели это я? Как, по-твоему? Разве это не страшно чужое? Ничего знакомого во мне нет. Меня уж и узнать нельзя. Однако это я. Конечно же, я. Но я ничего не понимаю. Страшно чужое что-то. Со всем, что я был прежде, уже ничего общего не имеет. Нет, ты не смейся, пожалуйста, но все это так чуждо, так непонятно, так далеко.
Он сел на темную землю и печально смотрел перед собою.
— С прежним ничего общего не имеет, — сказал он, — ничего, ровным счетом ничего.
Затем кончиками пальцев поднял что-то с темной земли и понюхал.
— Чужая, — шептал он, — совсем чужая. — Протянул мне этот комочек земли. Она была как снег, была как его рука, которой он недавно меня тронул; очень холодная, рассыпчатая, легкая-легкая.
— Нюхай, — сказал он.
Я глубоко вдохнул воздух.
— Ну?
— Земля, — сказал я.
— Ну и?..
— Кислит чуть-чуть. И горчит. Настоящая земля.
— Но чужая ведь? Совсем чужая. И все-таки противная, правда?
Я глубоко втянул в себя запах земли. Он был холодный, рассыпчатый и легкий-легкий. Кислит чуть-чуть. И горчит.
— Хорошо она пахнет, — сказал я. — Как земля.
— Не противно? Не по-чужому?
Ради смотрел на меня боязливыми глазами.
— Слушай, она ведь противно пахнет.
Я понюхал.
— Нет, так всякая земля пахнет.
— Ты думаешь?