Война. Krieg. 1941—1945. Произведения русских и немецких писателей
Шрифт:
Развалины церкви сохранились, остатки могучей ее кладки, своды непробиваемых подвалов, лучшее наше убежище, спасение наше.
— Безуглый, — произнес комбат.
И сразу вспомнилось, как сюда ходил молиться Безуглый. Начинался обстрел, Безуглый вынимал крестик, целовал его. В землянке перед сном шептал молитву. Он ужасался, когда мы притаскивали с кладбища деревянные кресты для печки.
— Неоднократно я с ним беседовал, — сказал Рязанцев. — Из него бы можно было воспитать настоящего солдата.
— Он
— Вы что же, религию допускаете?
Тогда мы тоже считали Безуглого темным человеком, одурманенным попами, и в порядке антирелигиозной пропаганды рассказывали при нем похабные истории про попов.
— Ты сам помогал отбирать у него молитвенник, — вдруг уличающе сказал Рязанцев.
— Я?
— Когда обыскивали, — неохотно подсказал мне Володя.
Они все помнили, значит, это было.
— Не обыскивали, а проверяли вещмешки, — поправил Рязанцев, — продовольствие искали.
— Ну, положим, не продовольствие, — сказал Володя, — а наши консервы.
— Это ты напрасно…
— Тогда у Силантьева свинец нашли, — отвлекая их, сказал комбат.
Интересно, как прочно вдавился этот пустяковый случай. Морозище, белое маленькое солнце, вещевые мешки, вытряхнутые на снег. Силантьев, сивоусый, кривоногий, в онучах, вывернул свой мешок, и комбат заприметил что-то в тряпице, вжатое в снег. Поднял, развернул, там был скатанный в шар свинец. «Вы не подумайте, товарищ комбат, — сказал Силантьев, — это я из немецких пуль сбиваю». — «Зачем?» — «Охотники мы». До самой Прибалтики тащил он с собою свинец.
И тут я не то чтобы вспомнил, а скорее представил, как рядом со мной Безуглый выкладывает из своего мешка обычное наше барахло — бритву с помазком, полотенце, письма, рубаху и среди этой привычности молитвенник в кожаном переплете с тисненым крестом. Я схватил его, начал читать нараспев: «Господи, дай нам днесь…», гнусавя ради общего смеха, «днесь» — слова-то какие! Что мне тогда были эти слова — глупость старорежимная. Подошел Рязанцев, перетянутый ремнями, и я торжественно вручил ему молитвенник, тоже, наверное, не без намека, да еще подмигнул ребятам.
Я-то себе лишь представлял, и то это было отвратительно, а они-то в точности помнили, как это было.
— Консервов не нашли, зато немного зерна нашли, — сказал комбат, выручая меня.
Может, не только молитвенник, может, комбат помнил за мной еще кое-что из того, что я давно забыл и теперь понятия не имею, каким я был и как это выглядит сегодня.
Мы шли, высматривая нашу землянку, раскисшая земля чавкала под ногами.
— Любой из нас натворил немало разных глупостей, — сказал я комбату. — Что мы понимали?..
Он долго молчал, потом сказал неожиданно:
— Ишь, как у тебя просто. Ничего не понимали — значит, все прощается?
— Бывает,
— Вершина жизни, — повторил он и усмехнулся странновато, не желая продолжать.
— Между прочим, вы читали мой очерк?
— Читал.
— Ну и как?
— Что как? — Он повел плечом. — Ты не виноват. — И вздохнул с жалостью. — Ты тут ни при чем.
Это было совсем непонятно и даже обидно. Я ждал признательности, хотя бы благодарности. И что значит — я не виноват? Как это я ни при чем?
— Конечно, я ни при чем. — Я хмыкнул, сообразив, что мой комбат и не мог понравиться ему, слишком они разные, может, он и не узнал себя, тот куда ярче, интереснее. Ему неприятно, потому что ничего не осталось в нем от того комбата. Может, и меня он не узнаёт?.. Ни в ком из нас ничего не осталось от тех молодых, ни единой клеточки не осталось прежнего, все давно сменилось, мы не то чтоб встретились, мы знакомились заново, только фамилии остались прежние.
— Где-то тут наш солдатский базар шумел! — крикнул Володя.
Комбат огляделся, показал на место, защищенное насыпью.
— А ну давай налетай — самосад на портянки, — блаженно запел Володя. — Байковые, угретые.
А портянки… а портянки, вспомнилось мне, на ножики самодельные, а ножики на портсигары, на зажигалки. А зажигалки в два кремешка с фитилем. А портсигары алюминиевые с вырезанным на крышке цветком или парусником.
А откуда алюминий? С самолета разбитого. С нашего?
Нет, с немецкого, он упал на нейтралку, ночью мы потащили его к себе, а немцы, видать, тоже трос нацепили и тянут к себе, но тут началось — кто кого… И сейчас, переживая, как мы перетягивали сытых немцев, мы торжествовали, Володя расписывал ловкость, с какой мы до утра обмазали самолет глиной, для камуфляжа, чтобы не блестел, как потом все части пошли в ход…
Откуда у воспоминаний такая власть? Базар был курам на смех, почему же сейчас от этой нахлынувшей пустяковины перехватило горло?
Окопы заплыли, обвалились — еле заметные впадины, канавки, где гуще росла трава, там стояли длинные лужи — все что было перед идущим впереди комбатом, а за ним уже возникали участок второй роты, снежные траншеи с бруствером, амбразурами, грязный снег, серый от золы и желтый от мочи, беленые щитки пулеметов, розовые плевки цинготников. Чьи-то фигуры мелькали — зыбкие, как видения.
Звякали котелки. Над мушкой в прорези проплывал остов разбитого вокзала, пушкинские дворцы. Египетские ворота… У каждого из нас сохранилось свое. Если бы наложить друг на друга наши картины, может, и получилось бы что-то более полное.