Война. Krieg. 1941—1945. Произведения русских и немецких писателей
Шрифт:
— А в чем идея? — спросил я. — Что это еще за игра в казаки-разбойники?
— Надо проверить, — нетерпеливо повторил комбат. Он насильно улыбнулся. — Пробежитесь малость, согреетесь.
— Не пора ли нам, ребята, — Володя сладко потянулся. — Все было прекрасно. Насчет согрева есть другое предложение.
Я уселся на камешек, вытянул ноги.
— Проголосуем?
Рязанцев незаметно кивнул мне. Никто из нас не хотел участвовать в этой подозрительной затее.
Комбат растерялся. Он не мог гаркнуть, приказать нам. Он не думал, что мы взбунтуемся. Искательно улыбаясь, он совал
— Там в кустах мокро… Берите, берите… Чего вы, в самом деле. Вам же самим интересно. Ведь все равно… Пожалуйста. Имею я право…
Мне стало жалко его, так не шел ему этот просящий тон, Но я не двинулся с места.
— Ах, эти штатские, гражданка-гражданочка, — напевал Володя. — Не поставить по стойке, не отправить в штрафную. Я сам в первые годы мучился. — Он посмотрел на комбата и вдруг сменил тон: — Послушай, может, не стоит.
Рука комбата больно стиснула мне плечо; бледнея лицом, он затряс меня:
— Вам-то что за дело!
Я поднялся, сунув руки в карманы, покачался на носках: «Не забываетесь ли вы, бывший наш начальничек, раньше выяснять надо было, раньше, опоздали…» Но вместо всех фраз, которые вертелись у меня на языке, я театрально поклонился. Ладно, мы пойдем. Мы проверим. Только не пеняйте на нас, вы сами этого хотели.
Кусты приходилось сначала отряхивать, потом раздвигать. В овраге — впрочем, это был не овраг, а скорее лощинка — чисто пахло мокрой зеленью, воздух лежал теплый, грибной, цвели высокие розовые иван-чаи и желтенькие мать-и-мачехи; уголок этот, слабо тронутый войной, и чувствовался, и виделся иначе. Я подумал, что давно не был в деревне, так, чтобы были поля, коричневая вода в речке, большое небо.
— Чего он добивается? — расстроенно спросил Володя. — Чудик, Галилей Галилеич.
— Мы его предупреждали. И вообще — наше дело солдатское. Распрекрасное дело быть солдатом.
— Пардон, — сказал Володя. — Я больше люблю генералом.
Нет, я имел в виду другое — распрекраснейшее наше солдатское состояние: бесквартирное, безмебельное, свободное от покупок, моды, барахла, семейных смет и ночных объяснений. И наше солдатское дело — выполняй приказ, и никаких сомнений, психологических глубин, держись поближе к кухне, подальше от начальства, старшина обеспечит. Все мое со мной, все умещалось в вещмешке. Танки наши шли по Восточной Пруссии, через опустелые фермы, городишки. Мы ночевали в роскошных особняках, полных диковинного для нас шмотья, но нам ничего не надо было, мы шли вперед, оставляя за собой свободу, Германию, где никогда не будет фашизма, — и каждый из нас чувствовал себя всесильным судьей, творящим высший и праведный суд.
— Тебе снится война? — спросил Володя.
— Давно не снилась.
— И мне давно.
— Тебе должны сниться научные сны. Штатные расписания, фонды, приборы. Зачем тебе военные сны?
— Нужно, — сказал он. — Иногда нужно.
Далеко наверху темнела сгорбленная фигура Рязанцева; комбата мы не видели.
— В колодце сидит, — сказал Володя. — Проверяет.
— Чего проверяет?
— Что было бы, если бы кабы… Пойдем на всякий случай повыше.
— Нехорошо. Ему ж надо знать…
— И что мы
Он взял меня за руку, потащил, забирая все выше по скосу, пока над уступом не показались голова и плечи комбата. Он что-то закричал нам, но мы продолжали идти, не теряя его из виду. Черный силуэт его вырастал над землей, поднимался по грудь, потом по пояс, он вставал из земли, словно один из тех, что полегли здесь.
— Неужели мы с тобой когда-то тут ползли и все это было? — спросил я. — Если бы прокрутить на экране, — представляешь, мы сидим в зале и смотрим.
— Кошмар. Просто чудо, что мы с тобой живы, старик. Для меня нынешняя жизнь — как бесплатное приложение.
С условленного места, где овраг разветвлялся сухими вымоинами, мы круто свернули на Рязанцева.
Володя закричал:
— Даешь «аппендицит»! Вперед! Нарушителей к ответу!
Мы хватались за кусты, карабкались наперегонки.
Мы выскочили прямо на Рязанцева.
— Сдавайся!
При нашем появлении они замолчали. Рязанцев пустыми глазами посмотрел на нас и отвернулся. Комбат вылез из колодца перепачканный в глине, растрепанный, галстучек его сбился, пуговица на пиджаке болталась. Он вытер руки о траву, спросил:
— Смухлевали?
— Да как можно, вы ж нашего брата насквозь, — затараторил Володя.
На мгновение комбат поверил, посветлел, видно было, как хотелось ему обмануться, но тут же вздохнул, расставаясь с несбыточным, нахмурился, снял зачем-то шляпу, повертел ее, рассматривая.
— Вот какая история… Так я и думал… Ах ты боже мой, что же выходит? Вы понимаете, как повернулось все… нет, не понимаете вы…
Он недоверчиво, как-то удивленно осматривал каждого из нас, словно не желая верить, что ничего исправить нельзя.
— Значит, что же? — тупо повторил он и задумался.
Мы почему-то успокоились, Володя вынул расческу, причесался, но вдруг комбат с какой-то отчаянностью и упорством, как бы наперекор себе, погрозил кулаком:
— Нет, раз уж так, я покажу! Я вам все покажу!
Зеленый рельеф, несмело высвеченный солнцем, лежал перед нами, как наглядное пособие в классе военного училища. Скомкав шляпу, комбат яростно тыкал ею в пространство, объяснял торопясь, словно боясь за свою решимость. Теперь, когда он убедился, что даже из крайнего колодца овражек не простреливается, ясно, что наступать надо было так, как мы шли с Володей, прижимаясь к другому склону, в мертвом пространстве, недоступном автоматчикам, и, круто свернув, выскочить сюда. Вот в чем слабость немецкой позиции. Тут у них и была слабина. И он знал, знал об этом.
— Откуда ты знал? — спросил Володя.
— Полесьев мне говорил. Ведь вы же по этому оврагу и отходили в ту ночь. Вспоминаете?
Володя изобразил удивление.
— Совсем в другом месте мы отходили. Никакого оврага там не было. Верно?
Он посмотрел на меня, я закивал головой и сказал:
— Может быть, немцы все же как-то подстраховались, перекрыли овраг?
— Не было у них тут ничего. Да и где тут что поставить? Разве что проволокой загородились. А я не поверил Полесьеву.