Война
Шрифт:
– Все это верно, батенька мой. – Маршал вздохнул и устремил невидящий взгляд в окно, на верхушки деревьев. – Давно известно, что высокие места делают ничтожных людей еще ничтожнее, а великих – еще более великими. Но, отделяя ничтожных от великих, надо пуще всего бояться ошибок… Ведь мы с вами, малые ли, великие ли, но все-таки бывшие царские, могли тоже показаться ничтожными… Уцелели… А скольких достойных людей не миновала горькая чаша сия!.. Слава богу, что опомнились и уже с тридцать восьмого начали исправлять трагические ошибки.
– Да, в той ситуации ошибиться в человеке – значило перечеркнуть его судьбу. – Нил Игнатович вздохнул. – А виноватым – поделом. Виноватые ведь тоже были, как было «шахтинское дело», предательство Троцкого и Бухарина, убийство Кирова… И т р а г е д и я б е з в и н н ы х б е р е т н а ч а л о в в и н о в н о с т и в и н о в а т ы х… О д н а к о в и н о в н о с т ь в и н о в а т ы х… н и к о г д а н е о п р а в д а е т т р а г е д и ю б е з в и н н ы х… Но история уже не раз свидетельствовала о непостоянстве обращенных в прошлое суждений и оценок… История знает и такие примеры, когда во времена всеобщего высокого верования иные люди меняли свои воззрения; однако же в века сомнений каждый держался своей веры… Страшно, когда те, которые меняют или склонны менять свои верования, вдруг берут верх над постоянно верующими. Не дай вам бог дожить до такого. – Последние слова Нил Игнатович сказал протяжно, словно простонав. – Раньше утверждали, что вера есть смирение разума. На самом же деле вера – это сила рода человеческого и залог его бессмертия… Но мы уклонились… Это, кажется, не тот случай, когда могут позабыть об истоках зла и о тех, кто так широко расплескал его. Ведь никакая сталь никаких сейфов не устоит перед стремлением человечества к правде. Правда имеет обыкновение подниматься даже из пепла. Рано или поздно она скажет, кто виноват, а кто невиновен, а также направит указующий перст на тех, кто по злой ли воле, в чаду ли безумия или тяжких заблуждений повинен в трагедии невинных.
Нил Игнатович умолк, закрыл глаза и будто стал прислушиваться к отголоску своих растворившихся в тишине слов. А Борис Михайлович с тоскливой грустью смотрел на его строгое и неподвижно-мертвенное лицо.
– Что-то мы с вами увлеклись сложными анализами, Нил Игнатович, – сказал маршал после затянувшейся паузы, и в его словах прозвучало желание сменить тему разговора. – Вы так меня атаковали вопросами, что я не успел спросить, как вы себя чувствуете.
– Спасибо, голубчик. Чувствую, как должен чувствовать. – Нил Игнатович подавил вздох. – Но человек так создан, что ничто не мешает ему постигать истину. Даже страдания… Я так понял, что Гитлер упредил нас в развертывании сил. А мы?
– Мы? – переспросил Борис Михайлович. – Нам пока приказано не давать повода для агрессии в надежде оттянуть ее начало. Но меры все-таки принимаем. Скрытно выдвигаем из глубин страны пять армий: Ремезова, Вршакова, Конева…
– Герасименко и Лукина, – продолжил перечень Нил Игнатович. – Об этом я знаю. Знаю и о развертывании управлений двух фронтов, о приведении в боевое состояние флотов… А что делается там, в приграничных округах? Я же помню, голубчик, как вы с Жуковым настаивали держать главные силы в районах старых границ, а к новым границам предлагали выдвинуть части прикрытия для обеспечения развертывания главных сил в случае нападения…
– Не согласились с нами. – Борис Михайлович прерывисто вздохнул.
– Не согласились… – горестно повторил Нил Игнатович. – Не согласились с такими светлыми головами…
– Нил Игнатович, зачем вы так?..
– Я, голубчик, имею право на все. – Профессор Романов улыбнулся жалкой, почти детской улыбкой, в глазах его промелькнуло снисходительное упрямство. – Война подтвердит нашу с вами правду…
– Лучше бы не подтверждала. – Маршал сокрушенно махнул рукой. – Поэтому стараемся хоть исподволь улучшать в приграничных округах группировки. Ну, и надеемся на рассудительность командующих округами и командармов. Они, надо полагать, понимают, что армия для того и существует, чтобы быть в постоянной боевой готовности. А тем более когда со стороны границы дышит грозой.
В коридоре вдруг послышался приближающийся глухой топот. У двери шаги замерли, и тотчас же раздался тихий стук. Вошел дежурный по госпиталю – молоденький военврач в белом халате и с противогазом через плечо.
– Товарищ Маршал Советского Союза! – срывающимся голосом обратился он. – Вас срочно просят к телефону!..
Борис Михайлович поднялся и с неуверенностью сказал:
– Я постараюсь вернуться, Нил Игнатович.
– Не надо, голубчик… У тебя дела, – грустно ответил профессор. – И я устал… Прощай…
Когда за маршалом Шапошниковым закрылась дверь, Нил Игнатович напряг слух, чтобы по его шагам определить, спокойно ли идет маршал к телефону. Но шагов не расслышал, будто там, за порогом госпитальной палаты, разверзлась пустота. Он вдруг явственно ощутил эту пустоту, наполненную тихим звоном, только уже не за дверью, а вокруг себя, ощутил бездну, среди которой куда-то плыла, чуть покачиваясь, его невесомая койка с его невесомым телом. Он вслушался в необыкновенную легкость своего тела и, подивившись столь необычному состоянию, хотел придержать на себе простыню, чтоб она не соскользнула куда-то в пустоту. Но не ощутил ни своих рук, ни своего тела.
«Вот оно, пришло», – с отчетливой ясностью, спокойно подумал он.
Профессор Романов умирал от старости, от изношенности организма, он это понимал и относился к смерти без страха и смятения. Сейчас ему стало ясно, что он уже мертв, что продолжает еще пока жить его мозг, растрачивая последнюю энергию на осознание того, что с ним происходит… Вдруг он почувствовал, как шевельнулось в груди сердце и будто растаяло. «Неужели еще не конец?» Вскоре сердце шевельнулось опять – медлительно, без натуги… И затихло на пол-ударе… Нил Игнатович затаил дыхание, чтобы прислушаться к своему сердцу, а когда через какие-то мгновения попытался перевести вздох, легкие не послушались его, будто из палаты исчез воздух…
Была еще суббота, 21 июня 1941 года…
7
«С чего же все началось?..» – задал сам себе вопрос генерал Чумаков.
Привычка искать несколько отвлеченные подступы к проблеме, которой занята его мысль, осталась у Федора Ксенофонтовича со времен бдений над академическими программами. Сейчас Чумаков сидел на скамеечке под сенью клена во дворе штаба округа и размышлял. За решетчатыми воротами на солнцепеке он видел свою эмку, возле которой возился перед дальней дорогой в Крашаны красноармеец Манджура. Полковник Карпухин еще где-то бегал по отделам штаба, утрясая и согласовывая многочисленные вопросы, связанные с укомплектованием корпуса личным составом, расквартированием частей, снабжением… И Чумакову ничего не оставалось, как терпеливо коротать время в размышлениях, ибо, если говорить по чести, он сам тоже должен был заниматься этими важными делами, но вникнуть в них еще не успел.
Недавняя беседа с генералом армии Павловым натолкнула его на мысль о том, что свое знакомство с работниками штаба корпуса, а возможно, и командирами частей он начнет с доклада. Именно с самого элементарного доклада о том, что такое фашистская Германия, почему сейчас с ее стороны нависла военная угроза. Конечно, проще простого напоминать о боеготовности приказами и требовательностью. Но совсем другое дело, когда люди будут глубинно понимать, что война действительно неизбежна, будут видеть истоки этой неизбежности. Да, он сделает доклад. Инструктивный. Пусть затем командиры повторят его перед своими подчиненными.