Война
Шрифт:
К тому же все это уже обсуждалось не раз, и сейчас лишь повторялось тем, кто поведет людей.
Лица Энори он не видел сейчас, тот стоял боком, но видел руку над картами окрестных земель и крепости. Проводник их сам рисовал, новые заместо старых, отданных еще в начале пути, и потом еще раз, самые точные. Рука — уже привычно взгляду, и все же нечеловечески гладкая, ухоженная — в лесу-то, на переходе! — походила на птицу; словно взмывала, очерчивала круги, опускалась на зубчатые стены. Ка-Ян видел их вдалеке со склона горы. Крепость не выглядела грозной, но
— Вот здесь и здесь, — рука летала над картой, но голос звучал будто издалека, и проводник, похоже, мыслями был не здесь, — Стена выглядит прочной, но кладка держится на честном слове. Там раньше был ход, но бревна в нем обвалились, и снаружи его кое-как заложили камнями. А вот этим путем сможет подняться лазутчик, если будет достаточно цепким. Все в крепости отвлекутся на штурм, его — или их — никто не увидит. И не опознает, если он будет переодет в форму Сосновой — не зря вы ее везли.
— Штурм надо начать перед самым рассветом, — сказал Вэй-Ши, — Лучники у них хороши, хоть и мало их. В темноте не прицелятся толком, а с зарей мы будем уже во дворе.
— Пусть убьют командиров.
— Их в первую очередь, — кивнул Вэй-Ши. — Но оставлять никого нельзя.
— Я буду во дворе, и покажу цель.
— Оставайся лучше снаружи; доспехи и знаки отличия мы и сами увидим.
— Я буду внутри.
— Ты столь кровожаден? Тебе неприятно было разорение деревень, — сказал один из десятников.
— Не стоит меня беречь. Если я готов что-то увидеть… значит, мне это нужно.
Еще день назад ответил бы, насмехаясь. А сейчас — почти грустно. Пойми его…
— Помните про ту женщину, — сказал Энори. — Чтобы и пальцем никто не тронул.
— Она, верно, давно уже сбежала из крепости, — ответил Ка-Ян, хотя его никто не спрашивал.
— Если я хоть что-то понимаю в людях, она осталась.
— Ради тебя?! — восхитился ординарец.
Энори посмотрел на него… странно посмотрел. Никогда у него не замечал такого взгляда. И сказал по-простому:
— Дурак ты, Ка-Ян.
И вздохнул отчего-то.
**
В это время брат Унно умиротворенно брел обратно к монастырю. Взятый обет был исполнен — осталось лишь обезвредить нежить, и можно оставить за спиной привычные стены. В этом своем походе, можно сказать, потренировался в вольной жизни.
Если бы не сестра, может, никогда бы и не решился покинуть Эн-Хо. «Монастырские» дети нечасто уходили в свет: привыкали к служению и мало что знали о жизни снаружи.
Хотя он-то всегда был неугомонным. Смиренным, конечно, только очень уж любопытным.
Вот и сейчас рассуждал, блаженно щурясь под солнышком — еще не слишком жаркое, меж кедровых ветвей оно пятнами падало на дорогу.
— Вот кто ты есть, душа, сидящая в этом поясе? Говорят, что мужчина. И вроде бы достаточно молодой. Злобный старикашка… да простят недостойного предки за такие слова — это понятно, когда уже сил нет и на свете всего ничего осталось. Но молодой, сильный, и сам добровольно становится нежитью? Проклятье берет на себя?
Похрустывали иголки под деревянной обувью — старые иголки, прошлогодние. А новые на ветвях вспыхивали зелеными огоньками… что еще за чудеса?
Брат Унно сообразил, что, заговорившись с поясом, незаметно вошел в то состояние, когда вроде и бодрствуешь, и делаешь все, как надо, а мысли при этом не здесь. Еще не выход из тела, но шаг в пограничный мир: чуть-чуть, и начнешь видеть духов и всякую лесную нечисть. Опасно; можно и впрямь случайно вызвать обитателя пояса. Это на твердой земле он не противник монаху, а там как знать.
Но розетки из светло-зеленых иголок — все на нижних ветвях — и в самом деле мерцали, звали на еле заметную тропку.
Брат Унно подумал — и зашагал туда. Если уж полтора месяца просидел то ли под снегом, то ли в жилье лесной хозяйки, сейчас ему вряд ли причинят вред. Куда-то зовут? Ну, посмотрим…
**
В последние недели Айю перестал одеваться в малиновое, ни светлого оттенка его, ни темного более не носил — привычный за годы цвет слишком часто стал всплывать перед глазами сам по себе. Лекарь говорил — это кровь стала гуще, из-за возраста, постоянной усталости и лишнего веса.
Теперь главный помощник правящего Дома носил темно-синее, и старался избегать золотого шитья — золото слепило глаза. Он даже в своих покоях сменил обстановку на более простую. Родня беспокоилась: на Айю держалось благосостояние семьи; хоть остальные и побочные ветви, но он — главный мужчина среди множества женщин и нескольких мальчиков.
В последние недели воздух над столицей провинции отдавал гарью даже после дождей, и причиной тому была не война — про нее тут думали гораздо меньше, чем следует. Все жалобы приходились на недостаток и дороговизну многих товаров, роскоши для богатых, продовольствия для бедных.
Но захватчиков тут никто не боялся.
Айю вызвал юношу по имени Юи; только тем слугам, которые были с Кэраи в Мелен, он мог полностью доверять. Смотрел на него, любуясь и сожалея. Молодым-то он был и сам, а таким порывистым — никогда. Всегда опасался чего-то, старался всегда поступать, неся благо…
— Поедешь за господином, — сказал Айю, теребя перстень на пальце. Давно уже сжился с ним, и снять бы не мог, наверное. А когда волновался, вот так выдавал себя. Но этому мальчику можно знать… — Ты быстрый и шустрый, умеешь действовать быстро. Веди себя тише мыши, ты должен предупредить господина, а не ввязаться в неприятности сам, понял?
Тот кивал, привлекательное открытое лицо его немного портили рябинки, как на перепелином яйце. Айю пересилил себя, поняв, что сперва теребил кольцо, теперь разглядывает гонца, но не решается перейти к делу.
Страшно говорить о возможном заговоре, даже если всецело уверен в том, кому говоришь.
— Я знаю, зачем господин отправился на север к брату; твоя задача не уговорить его вернуться — знаю я вас, молодых, господа ли, слуги! — а лишь передать весть. Он сам решит, что делать дальше, — заключил Айю.