Война
Шрифт:
— Ничего тут теперя не поделаешь, — сказал он, для чего-то сгибая в колене раненую ногу коня. — Готов конь… Пропал конь… Теперя он — никуда. В переплет костей ударило… — И, как бы в подтверждение поставленного диагноза, он покопался кровавым пальцем в ране, отчего измученный, весь мокрый от испарины Фараон конвульсивно задергался.
— Так и доложь, — сказал фельдшер, поднимая вверх свое толстое бабье лицо с крошечным носом и обводя всех торжествующими глазами. — Стрелять надо коня.
В переплет костей ударило, —
Не сказав ни слова, взводный пошел к командиру.
Мы, не шевелясь, стояли вокруг лежащего коня, только фельдшер самодовольно, с противным чмоканьем, обсасывал свои рыжие усы, да дрожала вытянутая в воздухе нога Фараона. Нестерпимо было смотреть на него, надо было уйти, но уйти я не мог.
Шпоры взводного звенели где-то близко.
— Ну? — спросил фельдшер и, зная вперед, что ему скажут, отстегнул кобуру револьвера.
Взводный издали махнул рукой.
— Подожди! — с отчаянием закричал я фельдшеру и побежал прочь, зажимая уши.
Два удара вошли в них сквозь ладони…
А вечером, в мертвой тишине, застыв в сдвоенных рядах, эскадрон слушал командира.
Командир говорил сначала тихо, потом кричал. Гибким стэком яростно хлестал он по тонкому голенищу сапога.
Эскадрон слушал. Сто двадцать человек внимательно наблюдали, как пузырилась пена на губах командира, как метался вверх и вниз стэк.
Сто двадцать простых людей знали, что тебя нет сейчас на правом фланге эскадрона, Афоня.
Но ненависть твоя уже передалась им. Они молчали. Это молчанье было глухим и тяжелым. И мог ли понять бледный, надрывающий горло крикун всю глубину этого молчания?
Июль 1934
Отступление
…По-осеннему низко и сумрачно бегут тучи. С моря гонит их ветер. Траурным флагом мечется черный дым над крышей.
А мы, голодные и грязные, не спавшие двое суток, с серыми; как пыль, лицами, сгрудились на маленьком дворе фольварка.
Второй день уходим мы лесами, дорогами, тропинками, спешиваясь и отбиваясь, — и вновь на конях, — от обнаглевшей немецкой конницы.
Второй день мнем мы высокую густую рожь, вытаптываем яровые, уходя на восток.
На всех дорогах, в полях, у своих домов молча смотрят на нас латыши и качают печальными головами.
Не любят латыши баронов. Молчаливая и упорная, вековая ненависть застыла в их угловатых крепких фигурах.
В нас они видели избавителей. Трогательно-радушно разворачивали свое добро: совали в кобуры зарезанных кур, булки, папиросы. Надеялись: не вернутся к ним бароны, легче станет жить батраку…
Победителей и избавителей видели они в нас. Бедные люди во всех видят избавителей. Так было раньше.
Затравленным волком бежит теперь эскадрон, и качают головами латыши.
Мы не смотрим на их уныло маячащие фигуры, мы отворачиваемся и все дальше уходим на восток.
Кирасиры полка королевы Луизы и померанские драгуны, словно состязаясь, кто первый затравит, многочисленными разъездами наседают на истомленный эскадрон. Они стайками кружатся около, наскакивают, жалят и, не давая отдыха, гонят его ночью и днем!.
Но их не боимся мы. Дважды огрызнулся эскадрон: лихой и неутомимый Молчанов, шедший с полувзводом в арьергарде, привел из зарвавшихся разъездов двух раненых кирасиров и невредимого драгуна.
Не их боимся мы, — боимся другого, и оно пришло.
Покрываемый полосами черного дыма, как траурным флагом, и вновь отчетливо маячащий на фоне серых рваных туч, сидящий у самой трубы дозорным — закричал тревожно Бондаренко:
— Люди на дороге, ваше-скородие!. Много… Едут… До нас едут…
И оно пришло: в этом несчастном фольварке, к вечеру второго дня, настигли нас велосипедисты и немецкая пехота, посаженная в автомобили.
А мы, кучей, без заставы стояли во дворе маленького фольварка.
Прокричал Бондаренко и уставился воспаленными глазами в лицо штабс-ротмистра Скарского. Полторы сотни глаз следят за этим лицом. Есть еще дисциплина. Но ходит по двору штабс-ротмистр, сердито топорщатся по-английски подстриженные усы, двое суток мотается он на седле вместе с эскадроном (полчаса не дадут отдохнуть, черти!), а тут еще отвечай за эскадрон (вызвали командира в штаб полка, и он временно командует). Да и сколько ложных тревог было…
— У вас все неприятель, — бормочет он.
И неизвестно кому:
— Полчаса не дадут отдохнуть, черти!
Но снова закричал Бондаренко. На каркающего ворона похож он на крыше.
— Еще люди, ваш-скородие!.. На машинах сзади… Близко…
Быстро пошел от крылечка к штабс-ротмистру поручик Полянский, — не слышно, о чем говорят они…
— По коням! Садись!
Кубарем скатился Бондаренко с крыши. Бросились от сарая смотревшие на дорогу.
Но уже запели над головами пули, — пока защищают нас от велосипедистов постройки.
Стоит на крыльце приземистый хозяин, стиснув зубы; ходят желваки на скулах. По лицу видно, как хочется сказать ему: «Да уезжайте вы скорее».
Снова команда: спешиться, передав лошадей коноводам, — командует штабс-ротмистр. Но неуверенно звучит его голос.
Да и поздно. Близко подскочили велосипедисты, как в конном строю, — в каждой тройке бросили боковые среднему велосипеды, развернулись в цепь за дорогу по полю и с колена открыли беглый огонь по фольварку. А с тыла живой петлей старается захлестнуть фольварк пехота.