Воздаяние
Шрифт:
– А ведь с ним это уже было, - неожиданно подал голос Сильвестри, - он и на турнире однажды упал, но не на ристалище, а у шатра, и жаловался потом, что дышать не может и в груди болит...
Это припомнил и Монтичано, да и всех остальных словно отпустило. Слов нет, смерть мессира Донати настигла нелепая и грустная, но раз остановилось сердце - что тут попишешь?
Дождь к этому времени уже перестал, молодых отвели в их покои, и так как капитан народа решил вместе с Венафро вернуться к себе, то и все остальные гости почувствовали, что им пора восвояси. Поднялась обычная сутолока, никто не мог найти перчаток, куда-то подевались все шляпы, у мессира Сминоччи исчезла сбруя, а лошадь ускакала прочь с конюшни, но её поймали. Постепенно на длинных лестницах стало безлюдно, всюду царил ералаш, и несло винным перегаром. Стулья были раскиданы, скатерти залиты пивом, служанки громко жаловались, что выпивохи изгадили пол, и всюду валяются осколки стекла, а на скатертях видны отпечатки сапог и отметины шпор... Шарь теперь по углам со свечой иль с лучиной коптящей, да все вымывай...
Все эти жалобы, отнюдь не предназначавшиеся для посторонних ушей, довелось услышать мессиру Марескотти, который со своими людьми ждал, когда привезут телегу для покойника, мессиру Камилло Тонди, который во время сборов домой опять упустил кота и нашёл его под лестницей, да Альбино, который долго искал свой плащ, наконец обнаружил его у коновязи на чьем-то осле во дворе дома.
Новость о смерти мессира Карло Донати быстро разнеслась по городу, контрада Улитки, к которой принадлежал покойный, скликала людей на похороны. Ни мессир Тонди, ни Элиджео Арминелли, ни монна Фантони, никто из знакомых Альбино не выразил сугубой скорби по поводу этой смерти. Скорее наоборот. Случившееся развеселило сиенцев, никогда не отличавшихся сентиментальностью, до упаду. Они нисколько не изображали горя, рассказывая друг другу мерзкие подробности произошедшего, судачили напропалую и даже сочинили паскудную песенку "Отхожее место - конец нечестивых" с омерзительным припевом: "Над ямой выгребною!", повторявшимся после каждого куплета, а какой-то сугубый кощунник создал на эту тему даже хорал на мотив "Veni, Creator!"
Альбино, придя домой уже в сумерках, застал дома Фантони. Тот, непривычно грустный, наигрывал безотрадный напев, тихо подпевая:
Ты смертен, человек, и помни это,
Строй планы и верши свои дела,
Но пролетят часы, развеется зола,
И был ли ты?
– никто не даст ответа.
И горечь бед твоих и радость от побед
Не стоят ничего, и от веков, что были
Когда-то столь шумны, какой остался след?
Для слуха - легкий шум,
для ветра - горстка пыли...
Альбино не понимал, почему Франческо, к которому на шею сегодня вешались красотки, столь невесел? Из-за смерти в палаццо Убертини? Но ведь умерший вовсе не был его другом, напротив, они враждовали...
– Жаль, что всё так вышло, - он осторожно опустился на стул рядом с Фантони, - такая случайная, нелепая, внезапная смерть, - Альбино покачал головой, - без покаяния, без последнего напутствия...
– После блудной ночки ...
– в тон ему кивнул Франческо и усмехнулся, - да, в рай ему не попасть. Но вы ошибаетесь, мессир Альбино, смерть эта своевременна, справедлива и, уж конечно, неслучайна. Это, собственно, и не смерть-то вовсе...
Слова эти, произнесенные с недоброй и насмешливой миной, привели Альбино в оторопь. Он понимал, что Фантони знает, что говорит, ибо, в отличие от него, хорошо понимает происходящее в Сиене, и самого Франческо тут знает каждая собака, но подобное суждение говорило ещё и о том, что Фантони если и не соучаствует в убийствах, то молчаливо одобряет их.
– Вы уверены в этом?
Фантони рассмеялся.
– Нет. Это предположение, однако основания у него вполне достаточные, уверяю вас. Впрочем, это подлинно пустяки...- Франческо снова пробежал пальцами по струнам гитары.
Монах смутился. Он и верил, и не верил Фантони. Убить Донати не могли, это было ясно. Но слишком уж серьезен был тон гаера-весельчака, и слишком ненадежны глаза. Это не случайная смерть, утверждает он. Но почему? Неужели всё же шутит? Или он имеет в виду, что смерть эта именно провиденциальна - неизбежна, неотвратима и закономерна?
– А я всегда боялся случайной смерти, - пробормотал Альбино, отвечая уже даже не Франческо, а своим мыслям, - это... ведь это... зачастую главное событие, итог жизни. Оно не должно быть случайным, пусть в нём будет неотвратимость, смысл жизни - сделать эту неотвратимость желанной, именно эта желанность будет означать, что ты жизнь не просто прожил, провёл, протянул во времени, но исчерпал её, выявил в ней высший смысл, осмыслил и постиг её.
Франческо усмехнулся снова.
– И далеко отсюда до бессмертия?
– Всё шутите?
Сверчок покачал головой.
– Мы должны быть готовы к непредсказуемым событиям, которые могут не произойти. Или - не могут произойти?
– Но почему вас так огорчила смерть Донати, Франческо? На вас лица нет...
– Донати?
– казалось, Фантони впервые слышал это имя, - ничуть я не огорчен, с чего вы взяли? Собаке - собачья смерть, это говорит закон справедливости. Правда, наш добрый Бог утвердил закон милосердия. Милосердие выше справедливости. Милосердие не пропускает в рай собак, но полагает, что бешеная собака может изменить свою сущность, покаяться. Вы верите в это?
– Да, я видел чёрных людей, во прахе лобызавших ноги Христа, они менялись.
– Знаете, я рад, - продолжал, словно не слыша, Фантони, - что загробная участь темна, как вода в облацех. Эта туманная размытость позволяет предполагать, что милосердие ... все-таки справедливо.
– Бунтуете?
Франческо усмехнулся и покачал головой.
– Бунты - дело черни да солдатни городского гарнизона, которой вовремя не заплатили. Если вам сказали, что я солдат, то это ошибка: я бедный музыкант, и мне плохо сегодня.
– Он посмотрел в окно пустыми глазами, - знаете, Альбино, в шестнадцатилетней девочке, почти ребенке, я нынче увидал блудницу... Молодая кошечка, которой хочется варенья, но не хочется пачкать лапки. Чистенькая, никаких правил, лишь легкий поверхностный лоск, но какой поток алчбы и желаний под этим хрупким льдом, что трещит при каждом шаге! Никогда ещё не чудилось мне в дыхании почти ребенка более мерзкого смрада распутства. Чтобы затащить её на сеновал, нужен был только сеновал, вот в чём ужас. И не я, так другой. А что удивляться? Сколько честных девиц в одну ночь становились публичными девками! Развращенность - это закон природы? Неужели добродетель - лишь праздничный наряд, который надевают в церковь, а в остальные дни недели сидят у окна и поглядывают на молодых блудников, что проходят мимо, мечтая оказаться в их объятьях? Пятно первородного греха... Разве смыли мы его с человеческого лица за те полторы тысячи лет, что ветшаем вместе с нашими книгами?
Альбино внимательно посмотрел на Фантони. Он говорит о Лауре Четоне?
– Вы нездоровы, Франческо.
Фантони отрицательно покачал головой.
– Сказать, что думаешь, - разве это болезнь?
– Если сказанное греховно - то да.
– О, - рассмеялся Фантони, - праведные мысли... Я их знаю. И Свет во тьме светит, и тьма не объяла его... Это хорошо. Плохо то, что свет предполагает бесконечность тьмы. Вечная тьма, в которой мы бредем и падаем, как упали когда-то...
– Первородный грех не только боль, но и величие, - не согласился Альбино, - если человек пал с высоты, он может на высоту и подняться.