Воздаяние

Михайлова Ольга Николаевна

Марескотти перепугался и не хотел привлекать к себе внимание новыми скандалами.

Тем временем Филиппо и Никколо неторопливо спустились по лестнице к выходу. Альбино собрал рукописи, сложил их, не столько проявляя всегдашнюю аккуратность, сколько стараясь оттянуть время, чтобы не встретить Монтичано и Баркальи у дверей палаццо. Когда прошло около четверти часа, он вышел в прохладу вечернего сумрака. Солнце уже село, но его лучи ещё пронизывали копьями розовато-палевого света дымные облака на закате, и Альбино невольно залюбовался, снова с тоской вспомнив монастырь и брата Гауденция.

Он двинулся к дому монны Анны, опять поймав себя на тягостном воспоминании о Франческо. Неужели он всё

же подлец, и он ошибся в нём? "Недоверчивость бывает пороком глупца, а доверчивость - слабостью умного. Равный порок - и верить всем, и не доверять никому, только первый благороднее, а второй - безопаснее", сказал Гауденций. Он доверился Фантони, доверился не умом, но сердцем....

Увы, сердце может так же ошибаться, как и голова.

На душе монаха стало тоскливо и гадко, и он решил прогуляться, чтобы вернуться в дом Фантони как можно позже. Альбино побрел по Дуомо и тут впереди на парапете фонтана вдруг увидел чёрного остроухого кота, который, задрав хвост, пытался лапой зачерпнуть с поверхности воды отражение солнечного блика. Монаху показалось, что он узнал кота и тут же понял, что не ошибся, заметив на скамейке мессира Камилло Тонди. Тот сидел, откинувшись, и с благодушной улыбкой давал указания Бочонку. Одинокие прохожие, мелькающие мимо палаццо Пикколомини, не обращали на толстяка и кота никакого внимания, из чего Альбино заключил, что зрелище это для них привычно.

Альбино поприветствовал мессира архивариуса.

– О, мой юный друг!
– судя по тону, Тонди подлинно обрадовался ему, - как хорошо, что мы встретились...

– Как чувствует себя Бариле?
– задал Альбино первый пришедший ему в голову вопрос, но, как оказалось, донельзя угодил собеседнику, ибо ничем нельзя было более порадовать одинокого библиофила, чем вниманием к его любимцу.

Альбино узнал, что котик сегодня отменно позавтракал рыбой, которую он, Тонди, выловил вчера в собственном бассейне, куда по ранней весне выпустил мальков, а вот обедать не стал, удрал в библиотечный подвал, поймал там мышь и растерзал её на полу у входа в архив, сожрав всю, кроме хвоста. Настоящий хищник! Бочонок, словно почуяв, что говорят о нём, соскочил с парапета и запрыгнул на колени хозяина, подставив ему остроухую голову для нежного поглаживания, и звонко замурлыкал.

Альбино опустился на скамью рядом с толстяком. Его боль и душевная тягота неожиданно прорвались.

– Скажите, мессир Тонди, а Франческо Фантони... Его называют сводней... Неужели это правда?

Мессир Камилло воспринял переход в разговоре спокойно, благожелательно посмотрел на Альбино и ответил:

– Мессир Франческо ещё очень молод, он может делать глупости, но может и покаяться в них...

– Господи, но чего ему не хватает? Кем надо быть и что иметь в душе, чтобы согласиться на такое ремесло? Это же совсем Бога забыть надо!

Оба, не сговариваясь, поднялись и побрели к окраине. Узенькие каменистые улочки петляли, ветвились, уходили в арки, спускались в подворотни домов, нависавших над ними темными черепичными крышами. У собора Сан-Доменико они остановились. Солнце давно исчезло, и в потемневшем небе проступил месяц.

– Наше время - время усталой веры, мой юный друг. Чумные времена убили цвет ума и духа, выжившие или потеряли разум, или утратили Бога. Потом потерявшие разум и утратившие Бога начали искать себе кумира и нашли его в себе же...
– Тонди вздохнул и погладил кота, - а ведь человек носит в себе небо и ад, Бога и дьявола. Наша эпоха - эпоха страшной смеси, человек возомнил себя Богом, дерзнул на Небо, и тут же, как любой, дерзнувший на Небо, уподобился дьяволу...

Альбино вздохнул. Ему немного полегчало и подлинно нравилось брести в сумерках с этим человеком, слышать, как он говорит

ему "мой юный друг", душа его успокоилась от недавнего томления, пришла в себя. Мессир Камилло был разумен, подумалось ему, и кроме того, он лучше знает Фантони. Если он не видит в этом ничего страшного, то, может быть, так и есть? Но Альбино понимал, что лжет себе.

Тонди меж тем прошёл вниз от базилики, туда, где находился старинный и самый полноводный источник Фонте Бранда, снабжающий жителей города водой, вращавший мельницы и дававший работу дубильщикам, красильщикам шерсти и прачкам. Сюда собиралась вода чистых ручьев с окружавших Сиену холмов. Тонди замер у тяжелого арочного свода, залюбовавшись игрой лунного света в прозрачной мерцающей изумрудами воде Фонте Бранды, а Альбино, вспомнив слова матери, что тело его несчастной сестры было найдено в одной из галерей источника, помрачнел и прислонился к стене.

– Мне приснился недавно странный сон, - обронил вдруг архивариус.
– Я с утра читал книгу пророка Ионы, кутался в плед и думал, почему так холодно? Потом уснул и видел, словно был конец сентября, один из тех дней, когда в холодном воздухе, знаете, впервые проступает запах мяты, талой воды и какой-то бесплотной сырости. Глаза сонно слипаются и мерзнут пальцы - предощущением будущих холодов... Я ощутил во сне, как мои пальцы дрожат на морозе воздухе, но во сне я тоже читал и перелистнул страницу: "...Когда во мне изнемогла душа, я вспомнил о Господе...", прочел я. И вдруг я увидел, как потемнели небеса, а у луны был цвет олова. Сорок дней ещё у Ниневии, услышал я голос. Его голос... Холодно. Господи, как же мне в том сне было холодно. И я забыл, что я в Сиене, точнее, Сиена стала Ниневией, и ей оставалось до гибели только сорок дней! Я взмолился о прощении, но не понимал - Тот, Кто там, за этими всеми звездами, Кому хором поют ангелы - внемлет ли моему покаянному голосу? Ниневия!.. Город мой!.. Небеса были немы. Только холод. Господи, как же было холодно...

– Бог простил Ниневию.

– Да, но мне во сне было страшно, - кивнул Тонди.

– Наверное, вы просто сердцем понимали, что Сиена - не Ниневия, и она не покается?

– Наверное... Сорок дней...

Они были здесь не одни. Вокруг сновали торопящиеся по домам горожане, и их легко можно было отличить в толпе от влюбленных. Те шли медленно, порой теряясь и словно растворяясь в тенях деревьев, откуда мелодично звенел томный девичий смех. Но один горожанин тоже никуда не спешил. Он сидел на мраморном уступе источника, привалившись к стене и глядя в пустоту.

Альбино вдруг ощутил на запястье захват чужой руки, жесткий и властный. Камилло Тонди, держа под мышкой кота, стремительно повлёк его к центру города, возвращаясь обратно к Сан-Доменико, и остановился только в сорока шагах от входа в базилику, на пустынном месте, освещенном скудным лунным светом. Монах ничего не понимал, но дал себя увлечь.

– Извините, мессир Кьяндарони, но нас могут неправильно понять, - пояснил мессир Камилло, отпуская его руку и поднимая к себе на грудь кота, - в конце концов, какая разница, кто его обнаружит, но если вспомнят о мессире Грифоли, Бог весть, чем все кончится. А я, вы уж простите старика, предпочитаю проводить ночи в своей постели, а не в каталажке.

Альбино тупо смотрел на архивариуса. Что он говорит? Толстяк же, убедившись, что рядом никого нет, тихо растолковал:

– Там мессир Монтичано. Я знаю некоторых людей, любящих смотреть на игру лунного света на воде, но мессир Никколо к ним не относится. Да и взгляд его... странноват. Похоже, он мёртв.

Альбино окаменел, ощутив свинцовую тяжесть в ногах и легкое головокружение.

– Монтичано?
– прошептал он Бог весть зачем, хотя прекрасно расслышал Тонди.

Тот кивнул.