Воздушная тревога

Хеммонд Иннес

Начальник авиабазы Торби, мужчина с тяжелым под бородком и проницательным взглядом, сразу перешел к делу.

— По словам мистера Огилви, в этой вашей телеграмме мистер Вейл косвенно обвиняется в чем-то таком, чего вы не желаете выразить открыто. Вы просите своего друга сообщить вам подробности жизни Вейла до 1936 года. Вы утверждаете, что это может оказаться жизненно важным. Возможно, вы дадите нам объяснения.

Я заколебался. С Уинтоном говорить было легче, чем с Огилви, вероятно, потому, что у него был большой опыт работы с людьми. Но я не был уверен, какую линию мне повести. В конце концов я решился на откровенность.

— Я послал эту телеграмму, сэр, потому что у меня возникли подозрения, —

сказал я.

Затем я объяснил, как немецкий пилот резко заткнулся при виде Вейла, как я узнал, что Вейл беседовал с пилотом до офицера разведки, и как я засомневался, взял бы пилот эту линию без подсказки со стороны.

— О том, чем занимался Вейл до 1936 года, сэр, мне ничего узнать не удалось, — закончил я. — Вот я и решил послать телеграмму коллеге в надежде, что он раскопает что-нибудь о происхождении мистера Вейла. Я знаю, что план оборонительных сооружений аэродрома уже попал в руки врага.

— Понимаю. Иными словами, вы подозреваете, что мистер Вейл — нацистский агент?

Командир насупил густые брови и говорил очень тихо. В его словах я почуял угрозу, но отвести ее был не в силах.

— Да, сэр, — признал я.

— А вы понимаете, что правильным курсом поведения было бы объяснить свои подозрения вашему командиру или же попросить его договориться о встрече со мной? Сделай вы так, я бы рассказал вам, что мистер Вейл прибыл на нашу базу из одной хорошо известной частной школы и что мы ему полностью доверяем. Вместо этого вы затеваете небольшое частное расследование, не имея на него никакого права. — Он вдруг очень внимательно взглянул на меня. — Кем вы были до армии?

— Журналистом, сэр.

Он посмотрел на адрес на телеграмме.

— «Глоб»?

— Так точно, сэр.

— А этот Трент — каково его положение в газете?

— Репортер по уголовным делам, сэр.

— Ясно. Ищущая сенсаций газета и падкий до сенсаций солдат. — Я ощутил неприятное чувство одиночества. — Я отношусь к этому делу весьма серьезно. — Голос его звучал холодно, отчужденно. — Ваши подозрения кажутся мне совершенно безосновательными. Кроме всего прочего, эта ваша связь с дружком-газетчиком могла бы иметь весьма нежелательные последствия. Мистер Вейл, хотя и урожденный британец, в течение ряда лет был лектором Берлинского университета. Поскольку он еврей, в 1934 году его вынудили уехать из Германии. Как я уже сказал, здесь на базе мы очень высокого мнения о нем. Если бы ваша телеграмма не была перехвачена, я легко могу себе представить, какую броскую статейку состряпал бы ваш друг. — Он резко встал. — Оставляю этого солдата на ваше усмотрение, мистер Огилви. Мои пожелания вам известны. Я не хочу, чтобы у меня на базе повторялось подобное.

Огилви тоже встал.

— Я позабочусь о том, чтобы этого больше не было, сер.

Я был в нерешительности. Но, когда командир направился к выходу, я сказал:

— Простите, сэр.

Он остановился, взявшись за ручку двери.

— Что там еще? — сказал он неприветливо.

— Во-первых, — заговорил я, — Трент никогда бы не воспользовался никакой полученной информацией без моего разрешения. Во-вторых, вступив в армию, я не лишился своего права гражданина предпринять любые шаги, которые считаю необходимыми, в интересах моей страны. Мои подозрения были безосновательными. Я это знал. О том, чтобы поднять этот вопрос на данной стадии у начальства, не могло быть и речи. Я пошел по единственно открытому мне пути, чтобы либо развеять эти подозрения, либо найти им подтверждение.

— Вы сослужили бы гораздо большую службу интересам своей страны, обратившись со своими подозрениями ко мне, а не в какую-то там газету. — Говорил он по-прежнему тихо, но голос у него дрожал от гнева.

Вероятно, продолжать с моей стороны было бы глупо, но я не удержался и сказал:

— А сделай я это, не убедившись прежде, что для моих подозрений есть основания, я вряд ли мог ожидать, что к этому делу отнесутся более серьезно, чем к моим взглядам относительно информации, которую выдал мне немецкий пилот, о плане вывести из строя наши аэродромы истребителей.

— О важности информации штаб базы способен судить гораздо лучше вас. Я думаю, было бы благоразумней, если бы вы забыли о том, что были когда-то журналистом, а помнили бы только, что вы зенитчик Британской армии. — Он повернулся к Огилви: — Какое бы решение вы ни приняли, я надеюсь, вы позаботитесь о том, чтобы подобное впредь не повторялось.

— Хорошо, сэр. — Огилви распахнул для него дверь.

Когда он ушел, Огилви вернулся к своему столу и закурил трубку.

— Взяв такую линию, Хэнсон, вы нисколько не облегчили мою задачу, — заговорил он. Командир авиакрыла выразил желание, чтобы я перевел вас в другое подразделение или даже на другую батарею, с тем чтобы вы не задерживались в этом лагере больше, чем необходимо. Я, однако, не готов пойти столь далеко. — Он вытащил трубку изо рта. — Вы будете прикованы к своей позиции четыре недели и будете оставлять ее, только чтобы поесть и помыться. Все письма и другие послания в течение этого периода будут доставляться мне для цензуры. Я дам соответствующие указания Лэнгдону. Вот так. Идите!

Глава IV

Шпионская сеть

Выйдя из канцелярии, я чуть ли не плакал, чувство разочарования и безысходности переполняло меня. Я был отрезан от внешнего мира, одинок и подавлен. Так, наверное, чувствует себя обвиняемый, которому хочется заявить миру, что он ни в чем не виноват, да сделать это он не в состоянии. Торби стал тюрьмой, и решетка из колючей проволоки закрылась.

На скамейке у канцелярии сидели Фуллер и Мейсон. Когда я вышел, они замолчали. Заговаривать с ними я не стал. Они сидели, наслаждаясь приятной теплотой сгущающихся сумерек, а я чувствовал, что так далек от них, что даже не могу придумать, что бы такое сказать. Я медленно потащился по дороге и пересек асфальт перед ангарами. Над Торби повисла тишина. Рева моторов — этого символа войны на аэродроме — было не слышно. Все было тихо. Из офицерской столовой доносились звуки вальса.

Было тихо. Слишком тихо. Это показалось мне затишьем перед бурей. Завтра четверг, а пятница обозначена роковым днем. Если целью предполагаемого налета была подготовка аэродрома для посадки на нем вражеских самолетов, значит, боевые действия могут начаться в любое время после пятницы. Я оказался в ужасном положении. Технически я сделал всё, что было в моих силах, однако разве я мог бросить это дело в таком состоянии? Вейл был лектором в Берлинском университете. Уинтон его знает, а мои подозрения, возможно, совершенно беспочвенны. Однако сам факт, что он находился в Берлине, когда к власти пришли нацисты, только еще больше усилил их. Может, он и британец, но есть же британцы, верящие в национальный социализм. И в нем, безусловно, нет ничего от еврея.

Когда я подходил к нашей позиции, я уже понимал, что каким-то образом должен довести дело до конца. Но как? Мне надо было узнать, прав я или нет. Решение-то принять легко, но что я мог сделать, если я был ограничен в передвижении, а все мои связи с внешним миром находились под надзором? Да и вообще, разве не более вероятно, что прав Уинтон? Штаб, как выразился он, сам в состоянии разобраться, насколько надежна информация немецкого пилота. Что же касается Вейла, то Уинтон близко знаком с ним уже несколько лет, а я же знаю об этом человеке лишь со слов других. Продолжать расследование, когда и оттолкнуться-то не от чего, казалось нелепостью.