Воздыхание окованных. Русская сага
Шрифт:
(Коллаж Екатерины Кожуховой).
…Когда в 1921 году Николай Егорович скончался, решено было похоронить его в Донском монастыре, где уже ждала его могилка любимой дочери Леночки (20/1 июня 1892–1920), скончавшейся двадцати шести лет от скоротечной чахотки.
Отец и дочь упокоились за алтарем Большого собора Донского монастыря на красивейшем возвышенном месте — над фруктовым садом, цветущим по веснам и со множеством обитающих в нем птиц… Через четыре года рядом с отцом и сестрой был погребен и Сергей Николаевич Жуковский (1900–1924), тоже безвременно скончавшийся двадцатичетырехлетний сын Николая Егоровича.
Рядом, буквально в нескольких шагах от места
Надо было только еще кое-что уточнить…
Оказалось, этот храм-усыпальница был возведен в конце XVIII века графом Н.А. Зубовым над захоронением своего отца — графа Александра Зубова. Не берусь утверждать с точностью, но, кажется, и сам Николай Александрович был там похоронен. Во время наполеоновского нашествия храм-ротонду разграбили и разрушили, а восстанавливать его пришлось уже овдовевшей графине Наталье Александровне, Суворочке, матери графа Валериана Николаевича. И храм этот вдова Николая Зубова полностью восстановила, скорее всего, там он и был погребен. Сама же Суворочка была похоронена под Петербургом в Свято-Сергиевой Пустыни, — в еще одной — Петербургской — усыпальнице Зубовых.
Граф Валериан Николаевич был по духу истинно московским человеком, а потому, полагаю, завещал похоронить себя в фамильной усыпальнице именно в Москве. Мог ли он предположить, что когда-то — почти семьдесят лет спустя, рядом с ним обретет вечный покой и сын его заветного друга и его великий крестник Николай Жуковский?
Нет, это не было делом рук человеческих — во всяком случае, так верится. И вот еще некоторые соображения…
Когда скоропостижно скончалась Леночка Жуковская, а это был май 1920 года, пик голода и разрухи — сам Николай Егорович был уже очень тяжело болен. Он находился в санатории Усово и ему даже не в первый день решились сообщить трагическую весть о кончине дочери. Заботы о похоронах взяли на себя ученики и племянницы Николая Егоровича — двоюродные сестры Леночки. Конечно, выбор пал на Донской монастырь не случайно: это кладбище особенно любила старинная московская аристократия, дворянство, и вообще люди коренные, московские. В чем-то именно это Донское монастырское кладбище имело некое сходство с ореховскими местами, наверное, в присутствии там вот этой особой, сугубо московской атмосферы. Духа старомосковской простоты, теплоты и радушия, древнего благочестия и ненадменного благородства, всегда недалеко соседствующего и со святым юродством, — всего того единственного и неповторимого в своей самобытности, неподдающегося никаким жестким определениям и классификациям старинного, московского, православного облика и строя русскости. Этот особенный дух и строй, и всё это невыразимое, как облик храма Василия Блаженного, душевное и духовное наполнение, вобрала и впитала в себя Москва, когда собирала земли вокруг себя-центра.
Вот и на Донском кладбище вовсе не случайно подобрались замечательные не столько по родовитости, сколько по исконной русскости, «соседи» на кладбище: рядом с Жуковскими — великий московский бытописатель художник В. Перов, за ним Зубовы, совсем неподалеку В.О. Ключевский, а недавно возвратились в московскую землю и генерал Антон Деникин, и певец Замоскворечья Иван Шмелев, и православный философ Иван Ильин, а уж позднее всех по времени обрел здесь свою вечную храмину и Александр Исаевич Солженицын — причем совсем рядом — между Жуковскими и Зубовыми. И как потом оказалось, даже и это соседство открыло не случайный свой характер. И здесь обошлось не без Божественного промышления, о чем ниже тоже будет поведано.
Но вернемся к нашим путешественникам — не тем, кто в июле 1903 еще только собирались навестить Жерихово с непременным пикником по пути, а к тем, кто в то памятное лето возвращался в начале мая в Орехово после зимовки — кто из Киева, кто из Москвы, трясясь по размытым весенним дорогам в старом рыдване под названием «Ноев ковчег»…
На фото (коллаж Екатерины Кожуховой): Донской монастырь в Москве; могила Николая Егоровича Жуковского и его детей — Елены и Сергея; усыпальница Зубовых.
Страница из старинного семейного помянника.
«Гости съезжались на дачу…», — так у Пушкина начинался один из его неоконченных прозаических отрывков, напоминая издавна дорогое и близкое русскому сердцу, наимилейшее ему деревенское, усадебное житие. Дача — и слово, и понятие тоже стародавнее: царские небольшие подарки в виде лесных угодий за службу, за мужество, за кровь, за верность…Усадьба же все-таки понятие несколько иное, происходящее от слова «усаживать», садить, насадить. Усад — это двор крестьянский, но «безтягольным», тем, кто тягла государева не несет, — по Далю, — «усаду не дается, а живут они, либо на задворках, либо в келейном ряду». Не так уж и много было на Руси «безтягольных»: парни неженатые, калеки, бобыли, а так — с 18 лет до 60 — все тягло несли, а потому и свой усад на земле имели.
Так и садился русский человек — кто на стол княжеский, — на княжение, кто устраивался и обживался в усадьбах и усадах, словно дерево, пуская глубокие корни в землю, укореняясь, питаясь ее соками и дарами, ее красотой, и сердцем вбирая в себя ее боголепный лик, начиная и лицом своим походить на образ родины. И это вовсе не какая-то выморочная мистика: как любящие и большую жизнь прожившие супруги начинают неуловимо походить лицом друг на друга, так и брак с родной землей взаимно преображает и человека, и природу.
…Давно уже временных обитателей «Ноева ковчега» переполняло предвкушение радостной встречи с Ореховым. Шурка мечтал как можно скорее вместе с деревенскими мальчишками опробовать свой велосипед (история этого, можно сказать, «исторического» велосипеда непременно будет рассказана отдельно), Верочка воображала, какими дивными весенними букетами она примется сейчас оживлять пригорюнившийся после долгого зимнего одиночества дом, — да и кто бы сумел это сделать лучше нее? Помню ее изысканные, из колосьев и трав, из каких-то подзасохших совершенно невзрачных маленьких полевых цветов необыкновенно элегантные, вернее, элегические букеты, которые всегда были непременной чертой и украшением ореховского дома, благо тогда еще не все старинные вазы были уничтожены. У Веры Егоровны, как всегда, сильно болела голова, и она могла теперь думать только о чашке свежезаваренного чая с деревенскими сливками.
Мадам, пересчитавшая своими чувствительными боками все колдобины русских дорог, теперь, наконец, спала и видела во сне то ли Елисейские поля, то ли Булонский лес… И только Катина внутренняя пружина была готова к резкому скачку: скорее подхватить на руки Мушку, и — в поля, на зеленые нивы, где рожь уже пошла в коленца, на просторы укрывшихся луговыми травами ореховских холмов, на волю, ближе к лесу, к оврагу — поздороваться, похристосоваться с родимой землей, послушать сестрицу-кукушку.
* * *