Вожак

Олди Генри Лайон

Во рту пересохло. Чудом маркиз ухитрился собрать немного слюны. Плевок угодил легионеру в щеку, сполз ниже, к углу рта. Легионер утерся, не изменившись в лице. Отступил на шаг, оценил сделанную работу: порядок.

— Тебя сошлют на урановые рудники! Расстреляют!

Бесполезно. Хоть всего себя расплюй.

— Развяжи меня, и я буду молчать!

«…эволюция научила вас видеть в человеке раба, но лишила возможности видеть в рабе человека. Вы не в силах это изменить…»

Не достучусь, с отчаянием понял Ван

дер Меер. Проще договориться с каннибалом, львом, флуктуацией континуума. Вся природа расы против меня; природа, устроенная так, что симбиоз между рабом и рабовладельцем возможен, а договор — нет.

Было страшно до икоты, до колик в желудке.

Марки расступились, встали по бокам, образовав живой коридор от щита с распятым маркизом к горну. Прут вынырнул из огня. Плоская нашлепка клейма ярко рдела. Ближе к «ушку» рукояти металл тускнел: сизое, серое, черное… Кузнец поднял прут над головой, как трибун — жезл на параде, и направился к Белому Страусу. Логика, закон, страх наказания, нормы общежития, симпатии и антипатии — все утратило значение. Голая психофизиология, рефлекс, закрепленный в процессе эволюции сотнями поколений: помпилианец шел клеймить раба.

Взорвись солнце — это ему бы не помешало.

Четыре шага до щита.

Три.

Два.

Серый цементный блин над головой дал трещину. В разлом ворвался луч солнца, прямой и острый, как игла. Как мушка в янтаре, кузнец плыл в косом столбе света: золото и пурпур. Марк споткнулся, едва не упал; запрокинул лицо к небесам. Он смотрел на солнце, не моргая. Во взгляде читался вопрос, на который Марк, пожалуй, вряд ли ждал ответа. Кожа обер-центуриона Тумидуса побледнела, на лбу и щеках проступили узоры, похожие на давнюю, полустертую татуировку.

Узоры, вспомнил маркиз. Я видел их на записях, пересланных с Острова Цапель!

— …Клод предполагает, что астлане ментально связаны между собой. Астлантида далеко; на Тишри вас двое — вы и Изэль…

— Захлопни пасть. Нашел астланина! Я помпилианец. Понял? Скажешь еще хоть слово…

— Вы помпилианец. Я вижу. Но я знаком с показаниями Изэли. Она считает иначе. Почаще заходите к ней, Марк. У вас болит голова, когда вы вместе?

— Марк, вы совершаете ошибку.

Слова давались с трудом. Клокотали в горле, царапали язык. Задушенным змеиным шипением срывались с губ. Марк слушал. Все Марки слушали. Кажется, они слышали.

Якоб Ван дер Меер говорил по-астлански. Он очень старался не кричать.

— Я — человек, Марк. Свободный человек.

Недоумение. Недоверие. Морщины на лбах.

— Не нужно меня клеймить. Вы нарушаете закон.

Главное, успеть. Убедить, отговорить, пока тучи вновь не сошлись, отсекая спасительный луч солнца. Строить фразы на чужом языке: проще, как можно проще. Вернуться к обращению на «вы»: проклятье, оно сейчас уместнее, чем когда бы то ни было…

— Зачем вам раб, Марк? Зачем вам проблемы?

Марки переглянулись. Каленое клеймо потекло, меняя форму, налилось стеклистой чернотой острых сколов. Марки попятились. Прут обрел прежний вид. Полудекурия Тумидусов отступила еще на шаг. Ледяной ветер задул пламя в горне. Ослабела веревка, стягивавшая торс Белого Страуса. Звякнули оковы.

Тучи сомкнулись.

V

Он вскочил, как юноша, как солдат по тревоге.

Свободен!

Адреналин хлестал из ушей. Хотелось бежать

сломя голову, куда угодно, пешком через весь космос, лишь бы подальше отсюда. Минутой раньше он валялся кучей дерьма в коридоре, а Марк свернулся калачиком рядом, ближе, чем хотелось бы, и рука обер-центуриона Тумидуса лежала на груди Якоба Ван дер Меера, как если бы спящий Марк обнимал любовника.

Будучи убежденным поклонником женщин, маркиз ничего не имел против гомосексуальных связей, если они не затрагивали его лично. В экспедициях он спал с кем угодно, бок о бок, в обнимку, лишь бы согреться. Но от одного вида Марка, не говоря уже о прикосновении, его трясло.

Рубашка промокла от пота. Мышцы болели так, словно маркиз за день вспахал гектар поля, и не пахарем, а быком. Между бровями горел фантомный ожог: казалось, туда впечатался раскаленный пятак клейма. Из коленей убрали кости и хрящи, взамен напихали ваты, сбрызнули водой и велели: «Смирно!» Взгляд Ван дер Меера — взгляд человека, забросанного гнильем у позорного столба — шарил по стенам: камеры! Да нет, ерунда. Откуда в коридорах жилого корпуса камеры наблюдения? Зачем?! Пустая трата средств… Он не сразу понял, что самый зоркий объектив не зафиксировал бы ничего экстраординарного. Самый чуткий микрофон спасовал бы перед тишиной. Степь, снег, клеймо, вопль, рвущий глотку — все это происходило там, куда технике хода нет. Ну, стояли двое в коридоре. Молчали; упали, легли отдохнуть. Пьяные, наверное. Заподозри дежурный неладное, тут было бы не продохнуть от врачей.

Слава богу, подумал маркиз, убежденный атеист.

«Вызови охрану, — сказал себе Якоб Ван дер Меер, верный слуга этнодицеи, благородной науки о правах народов. — Сделай заявление. Они не смогут спустить это на тормозах, даже если захотят. Нападение на гражданина Ларгитаса в тишрийском представительстве Великой Помпилии. Попытка захвата в рабство. Заявлению дадут ход. Мерзавца изолируют, отдадут под суд. Нет, он военный, его отдадут под трибунал. Назначат психиатрическую экспертизу, объявят невменяемым, запрут в дурдом. Полетят головы: кто-то же признал его годным к военной службе? Иди, болван, пиши заявление, жалуйся. Или просто кричи: прибегут, как миленькие…»

«Кричи, — согласился Белый Страус, приятель людоедов, сотрапезник коллекционеров сушеных человеческих голов. — Кричи громче, иначе не поверят. Подавай на моральный ущерб: разбогатеешь. Что же ты? Язык отсох?!»

Маркиз присел на корточки, ухватил Марка подмышки. Белый Страус не был слабым человеком, как могло показаться на первый взгляд, но подъем дался ему большой кровью. Так он в молодости таскал борцовский манекен, тяжелей себя на полкатегории, а тренер покрикивал: «Сопли подбери! Подсед, скручивание… Рывок!» Руки обер-центуриона Тумидуса болтались, путались: манекен, честное слово, манекен, и руки на стропах. Когда Марк повис на маркизе, будто пьяница, Белый Страус выдохнул с облегчением — и чуть не упал во второй раз.

— Лифт, — прохрипел он. — Будь благословен, лифт…

До лифта оставалась целая вечность.

«К Изэли, — злость спасала, придавала сил. Кислотой растворяла воспоминания о деревянном щите и каленом железе. — Затащу дурака к госпоже Китлали. Под теплый бочок, в мягкую постельку. То-то радости будет…» Даже у себя, в тишине гостевых апартаментов, сгружая ношу в кресло, маркиз подогревал кровь этим, утратившим актуальность, наркотиком: «Ляжем баиньки втроем. Госпожа Китлали с пышными сиськами. Красавец офицер с длинным клеймом. Светило науки с принципами. Групповой секс, смертельный номер. Спешите видеть!..»