Вожди четвертого рейха
Шрифт:
– Помниф кабасек "Фри форофенка"?
– спрашивал Мюллер.
– Помню, - Борман расплывался в улыбке. Протянутые веревочки действовали лучше всего в том самом кабачке.
– А Геббельфа помниф?
– Помню, - отвечал Борман, вспоминая, как прыгал Геббельс с гранатой в шароварах.
Штирлиц смотрел стриптиз и одновременно напивался. После шестнадцатого стакана он опьянел окончательно и принялся подпевать песню "Красотки кабаре", объясняющую, с какой целью эти самые красотки созданы. Штирлиц был и сам не прочь отцепить одну из них - благо, жены рядом не было.
– А помниф, как Фтирлиц
– спрашивал Мюллер, вспоминая сам, как вопил Айсман, получив такое удовольствие.
– Помню, конечно... Такой был зуб...
– Борман навеял на Мюллера неприятные воспоминания о собственном выбитом зубе и тот нахмурился. Искоса поглядывая на Штирлица, Мюллер сунул пухлый пальчик в рот и с беспокойством ощупал то место, где находился предмет гордости одного из швейцарских стоматологов. В бывшем шефе Гестапо проснулась давняя злоба на Штирлица.
– Флуфай, Богман, - Мюллер заговорщески склонился к Борману и что-то сказал ему на ухо. Борман тут же скорчил недовольную физиономию.
– Штирлицу - веревки ставить? Не-е... Он и в глаз может дать...
– Мюллер сделал жалобное лицо.
– Ну ладно... Ничего плох... то есть, хорошего не общаю, но попробовать могу.
Забегая вперед, скажем, что Борман и не подумал ставить веревки Штирлицу, а в тот же вечер все доложил ему лично. Гнев Штирлица был безграничен. Подлая натура Мюллера заставляла кипеть его нордическую душу. Штирлиц рвал и метал и обещал сам себе, что набьет Мюллеру морду непременно. Борман радовался и втихоря потирал руки. Ласковый вечерний туман спустился на виллу Мюллера.
Сам Мюллер спокойно спал, с глубокой любовью прижимая к груди облезлого плюшевого медведя. Ему снился сон, как Штирлиц идет по одному из темных коридоров его Управления и совершенно внезапно для себя зацепляется за Длинную веревку и, падая, выбивает себе именно тот зуб, который выбил ему, Мюллеру. Воспоминание о зубе опять заставило Мюллера помрачнеть. Он сжал плюшевого медведя, медведь стал вырываться и пищать ( так как это был уже не медведь, а партайгеноссе Борман, пришедший вместе со Штирлицем на выполнение своего черного дела ). Мюллер пару раз врезал разбушевавшейся игрушке, Борман, всхлипывая, уполз от него подальше.
– Ну вот щас мы ему покажем, - Штирлиц держал в одной руке дерущегося во сне Мюллера, в другой подушку и фонарь. Мюллер вскрикнул от повышенной знакомости голоса и проснулся.
– Фефо покафем?
– ему стало страшно и захотелось в одно место.
– Где закуска к пиву зимует, - Штирлиц выбирал кастет потяжелее. Мюллер задергался у него в руке, внезапно вырвался из ночной рубашки и удрал в недоверчиво потрескивающие джунгли.
– Черт, - сказал Штирлиц.
– Бог с вами, Штирлиц!
– пастор Шлагг с укором посмотрел на Штирлица и перекрестился свободной от бутылки с водкой рукой.
– Заткнись, папа римский, - Штирлиц замахнулся на пастора, тот исчез и больше не появлялся.
– Ну вот, - Штирлиц был сильно разочарован. Упустить глупого толстого Мюллера он считал непростительным попустительством и расхлябанностью и собирался писать рапорт в Центр, с просьбой вынести ему выговор по собственному желанию с последующим внесением в почетную грамоту.
Бросив ночную рубашку Мюллера в кусты, Штирлиц плюнул, сунул руки в карманы и отправился назад. Сзади его, расставляя веревочки и капканы, полз партайгеноссе Борман.
Едва два достойнейших человека скрылись из виду, из ближайшего куста показался Мюллер, держа руки наподобие футболиста в защите родных ворот. Он торопливо, дрожа от ночного бразильского холодка, одел ночную рубашку, заботливо поправил рюшечки на плечах и плюнул в темноту.
– Фто я такофо ему фделал?
– Мюллер обиженно втянул голову в плечи и достал из кармана пачку леденцов. Тайный заговор Штирлица и Бормана ему явно не нравился. Мюллер сплюнул непрожеванный леденец и решил действовать своим старым способом. Старый способ заключался в том, что все его враги внезапно пропадали и оказывались в его гнусных сырых застенках. Мюллер колебался, так как не знал, можно ли провернуть такую операцию со Штирлицем. Он решил бросить монетку, но ее у него, конечно же не было. Стодолларовая бумажка летала плохо. Мюллер плюнул и решил заняться этим делом завтра с утра.
Утром он встал в редкостно плохом настроении. Утреннее какао он пролил себе на шорты и долго злился. После всего такого он решил, что Штирлицу сильно непоздоровится.
Его доблестная зондеркоманда во главе с Франциско, бредившим, похоже, со своего дня рождения захватами Изауры, лучшей наложницы Мюллера, направилась к Штирлицу с целью сопроводить его для допроса и последующего тюремного заключения. Штирлиц встретил их довольно неприветливо.
– Чего приперлись?
– он не мог найти открывалку для банки с тушенкой, и это его сильно бесило.
– Товарищ Штирлиц, именем нашего любимого вождя товарища Мюллера, вы арестованы, - Франциско издалека показал Штирлицу ордер на арест, но в руки предусмотрительно не давал.
Штирлиц обиделся и высказал Франциско все, что о нем думает, из чего следовало, что Штирлиц и Мюллер состояли в предосудительных интимных отношениях, причем при этом использовалась труба от паровоза.
Франциско обиделся, и сказал, что он сейчас применит силу, но Штирлиц так на него посмотрел, что Франциско исчез и больше не появлялся. Его зондеркоманда, погудев и обсудив данное мероприятие, также разошлась.
Мюллер, узнав о такой наглости со стороны Штирлица, был в гневе. Гнев его состоял в том, что он отказался есть на обед манную кашу и весь день капризничал и требовал новых игрушек, в том числе железную дорогу и нового плюшевого медведя, но непременно с хвостом. Штирлиц тоже злился изрядно.
Вскоре Мюллеру стало скучно, и он решил идти к Штирлицу мириться. Штирлиц на редкость быстро помирился с ним и даже не заставлял себя уговаривать. Через час пьянки Мюллер и Штирлиц уже вместе распевали о том, что будет, если друг внезапно заболеет, с ужасными вариациями на тему качества грузинских спиртных напитков. Штирлиц чувствовал, что Мюллер неспроста такой добрый, и совсем не удивился, оказавшись утром в каком-то темном сыром помещении среди толстых грязных мышей, имевших странную склонность к поеданию сапогов. Через полчаса Штирлиц узнал, что Мюллер хочет предъявить ему обвинение в обижании интересов рейха вообще и его, Мюллера, лично. Этот толстых хам хотел устроить показательный процесс по делу Штирлица и заключить его в заточение. Штирлиц относился к этому вполне спокойно и уже придумывал обвинительную речь на Мюллера, но его потащили на допрос. Мюллер, надев мундир, из которого он уже порядочно вырос, сидел в глубоком кресле в сандалиях и поигрывал своим пухлым животом.