Возмездие
Шрифт:
Баркальи умолкал, возвращался на своё место у окна, но вскоре снова подходил, выспрашивал, мог ли быть в гибели Грифоли чей-то злой умысел, пытался выяснить, почему Камилло Тонди пошёл искать кота к колодцу и не заметил ли он, Альбино, во всем этом чего-то странного? Навязчивость мессира Баркальи в глазах монаха стоила его трусости и подлости.
Свободные часы Альбино коротал в кафедральном соборе или сидел на виа ди Читта, глядя на стены ненавистного палаццо Марескотти. Он был в городе уже вторую неделю, но даже не приблизился к цели. «Глупец, из тебя мститель, как кинжал из навоза, зло повторял он себе, что ты можешь? Ведь тебе даже приблизиться к нему ещё ни разу не удалось…» Воображение рисовало ему бесчисленные возможности мести, но все они были пустой мечтой. Правда, душа его не была поражена унынием. Смерти присных Марескотти, как он окончательно понял, случайные и нелепые, всё же складываясь в какой-то неотчётливый и смутный рисунок, в них проступал замысел, точнее, узор судьбы.
Видимо, «сок скал» оказал на мессира Петруччи самое благоприятное действие. Альбино сделал такой вывод потому, что мессир Арминелли вскоре сообщил ему, что он — в числе приглашённых в палаццо Убертини. Это было не решением мессира Элизео, а личным распоряжением самого главы синьории, велевшего библиотекарю взять с собой того «толкового мальчика, что перевёл еврейский манускрипт».
Глава IX. Брак в палаццо Убертини
Это глубокомысленное суждение, принадлежащее какому-то античному поэту, проронил через два часа после начала пиршества в палаццо Убертини Франческо Фантони. Приглашённых гостей издалека встречал чад раскалённых сковород и запах скворчащего жира. Откормленные в стойлах тучные быки и упитанные овечки в приправах из гвоздики, перца, имбиря и корицы, десятки гусей, уток, индеек, рябчиков, тетеревов, зайцев, косуль и оленей украшали праздничные столы вперемежку с винами, анисом, аквавитой, вермутом и тминной водкой, аликанте, мёдом и светло-прозрачным момма. Горами громоздились финики, фиги, миндаль, персики и свежие лимоны. Вымытое до блеска стекло драгоценных бокалов и кубков искрилось в свете толстых восковых свадебных свечей, подкрашенных кошенилью.
Мелькали кольца, браслеты, индийский жемчуг, чистого злата запястья с кораллами и сердоликом, платья модных портных из парчи, бархата, плюша, атласа, узорчатой ткани миланской, с пряжками из серебра, с французским кружевом и шитьём, с галунами, шёлком, тафтой, бомбазином, тесьмой и другой дребеденью, с плойкой, с подбойкой, с тугими крючками и ловкой шнуровкой.
Франческо сегодня вновь был с гитарой, он выглядел весёлым и даже излишне возбуждённым и охотно развлекал гостей затейливыми мелодиями и небезопасными шутками. Альбино сидел возле него и только тихо охнул, постаравшись пониже опустить голову, когда в центр стола усадили молодых: невесте, крупной и даже грузной некрасивой девице, было под сорок, жениху же, белокурому красавцу с томными глазами, он не дал бы и двадцати. Нахал Франческо, перебирая струны, тихо замурлыкал:
С чего так удивлён народ? Как жабу полюбил красавец? Старуху за себя берёт Юнец, стыда не опасаясь… Но что терзаться тут вопросом, Когда вся правда — перед носом? Исток любовного недуга — В наш век — кошель, набитый туго.По счастью, в шуме застолья его никто не услышал. Везде царила сутолока, сновали слуги с подносами, особо обслуживая стол в центре зала, где Томазо, глава дома Убертини, с теплотой и любовью приветствовал главу синьории и прибывших с ним почётных гостей, отметив в своей приветственной речи преданность дома Убертини капитану народа Сиены мессиру Пандольфо и проводимой им мудрой политике. Немалая честь речи была посвящена похвалам искусству, расцветшему под покровительством Пандольфо Петруччи. Под конец пространной речи глава дома Убертини прочёл звучный стих, казалось, снова сочинённый Сильвио Леони.
Спасибо нашим меценатам, Они сумели осознать, Что мало просто быть богатым, Великодушным должно стать, Развить искусство и науку, Сиену нашу возродить, Взять это дело на поруку, Чтобы достойным предков быть.— Неужели это правда? — шёпотом спросил Альбино морщившегося от скверных виршей Франческо Фантони. Ему самому капитан народа отнюдь не показался утончённым ценителем прекрасного.
— Почему нет? — пожал плечами Сверчок, — в наше время благотворительностью занимаются, в основном, для приобретения хорошей репутации или людских похвал. Меценатство и патриотизм — главные качества сиенца, когда ему нужно прослыть патриотом и меценатом. Ну, добрый человек, понятное дело, не занимается благотворительностью: доходы не позволяют. В публичной же благотворительности толстосумов так много болезненной мизантропии, что благотворителю поневоле… хочется все простить, — паяц снова нагло кривлялся.
Петруччи был на празднике с сыном Боргезе, молодым человеком со следами порочности на лице и абсолютно пустым взглядом. В строгом епископском облачении справа от капитана народа уселся монсеньор епископ Гаэтано Квирини, с другой стороны расположился Антонио да Венафро. Епископ, сегодня не проронивший ни одного кощунства, восседал с видом судьи, и его страшные глаза казались странно прозрачными, точно он мыслями был за сто миль отсюда. С женой, красивой особой с властным лицом, приехал и Фабио Марескотти, он сидел за боковым столом. За стол капитана народа он все же допущен не был — гнев Петруччи ещё чувствовался. Рядом с Марескотти высились Паоло Сильвестри, Никколо Линцано, Карло Донати и двое новых охранников.
И тут-то вышел небольшой скандал. Едва они расселись, как из бокового входа появились подеста и прокурор, возглавлявшие отряд из пяти бравых молодчиков, одетых в алые плащи и синие шляпы с чёрно-белыми кокардами, гербом Сиены. Они окружили мессира Марескотти, став позади его охраны. В ответ на удивлённый взгляд капитана народа, Корсиньяно, разведя руками, заявил, что только так он может обеспечить охрану мессира Фабио.
Марескотти взбесился, лицо его налилось краснотой, но он, видимо, решил не затевать перебранок за праздничным столом, боясь, что новые препирательства с мерзавцем Пасквале, да ещё в присутствии супруги, пользы ему не принесут.
Между тем веселье разворачивалось, все пили за здоровье молодых, даже кот Бочонок лизнул несколько раз из кубка моммы, Франческо же спел потешную песенку о толстяке, раскормившем своего кота до того, что мог кататься на нём верхом, а теперь обучающим хвостатого мяукать на тосканском наречии. Тонди понял, что речь о нём, но только расхохотался. Девицы снова крутились вокруг лучшего певца и танцора, он же, оставив насмешки над архивариусом, теперь заливался соловьём.
Если смех услышишь милый Иль поймаешь взгляд влюблённый, — И, желаньем окрылённый, Чувствуешь, как бьётся в жилах Ток амброзии блаженной. Не стремись к иной отраде, Утешайся стройным станом, Щёк цветением румяным И в сетях кудрявых прядей Дай душе остаться пленной!