Возроди во мне жизнь
Шрифт:
Некоторое время я простояла перед дверями «Санборнс», прислонившись к стене, как шлюха, будто Андреа Пальма в фильме «Женщина в порту». Потом я пересекла улицу и прошла в Банк Мексики, направившись к идиоту в очках с толстыми стеклами, чье имя вечно забывала. Такой непроходимый тупица и такой уродливый. К тому же он занял должность приятного и сообразительного человека, который мне очень нравился — он единственный не стал надо мной смеяться, когда однажды за ужином Андрес заявил, что я расплакалась во время исполнения государственного гимна.
Я
Я толкнула дверь, и она открылась. Зал был пуст, но на сцене в полном составе расположился оркестр. Лицом к нему стоял дирижер; который резким движением внезапно оборвал музыку и и стал что-то лихорадочно объяснять одному из музыкантов, водя по его нотам дирижерской палочкой; он говорил с такой страстью, словно от этого зависела жизнь. Он был не слишком высок ростом, но обладал широкими плечами и длинными руками.
Я подобралась поближе к сцене и услышала его голос:
— Еще раз, с двадцать четвертого такта, все вместе. Начали! — и стал напевать мелодию.
Музыка вновь зазвучала — странно и печально, даже как будто обреченно. Никогда прежде я не слышала ничего подобного. Я сидела, боясь пошевельнуться. Я смотрела в потолок, на пустые ложи, целиком погруженная в эти звуки, которые, казалось, рождались на кончиках пальцев дирижера.
До чего же удивительны эти люди, как отличаются от тех, которых я обычно вижу. Дирижер снова прервал музыкантов, заговорил с ними, снова взмахнул руками, и опять зазвучала музыка. И тут вдруг он разъярился. Он взглянул на молодого скрипача в третьем ряду и сказал ему:
— Где вы витаете, Мартинес? Опять выбились из темпа. О чем таком важном вы думаете?
Мартинес заметил меня и ничего не ответил. Тогда дирижер обернулся — и тоже увидел меня, сидящую в первом ряду, с лисьем манто в руках, не в силах сказать ни слова.
— Кто вас сюда впустил? — сердито спросил он.
Мне ничего не оставалось, как представиться журналисткой.
— Ну надо же, кто бы мог подумать, — сказал он. — Темные глаза, белая кожа. Подождите там, в задних рядах, и не двигайтесь, чтобы нас не отвлекать.
Я поднялась и медленно зашагала по проходу.
— Готово? — поинтересовался он со сцены.
— Да, — ответила я и потупила взгляд. Когда снова раздалась музыка, я медленно поднялась и на цыпочках направилась к двери. Толкнула ее и выбежала на лестницу. Через секунду я была уже снаружи, села на скамейку на улице Аламеда и попыталась напеть ту мелодию, которую только что слышала, но ничего не получилось. Вместо этого я расплакалась, сама не знаю почему. Мне показалось, что я начинаю стареть и унаследовала мамин дар предвидения.
— Он очарователен, — произнесла я.
Когда меня разыскал Хуан, было уже довольно
— Генерал уже давно ждет у дверей дворца правительства и велел вас привезти, — сказал он.
— Где ты была, детка? — как ни в чем не бывало поинтересовался Андрес.
— Ходила прогуляться.
— Небось обошла все магазины. И что же ты купила?
— Ничего.
— Ничего? Тогда чем ты занималась?
— Слушала музыку, — ответила я.
— Наверное нашла на Аламеде группу барабанщиков. Почему ты такая безвкусная, Каталина?
— Я ходила в галерею Изящных искусств. Там была репетиция симфонии.
— Полагаю, ты виделась с Карлосом Вивесом? Он дирижер.
— Ты с ним знаком? — спросила я.
— Уж конечно знаком. Самый придурковатый из моих знакомых. Его отец был генералом, а он какой-то странный, решил заняться музыкой. Только что вернулся из Лондона с идеей о том, что нашему селу просто необходим Национальный симфонический оркестр, и убедил Фито. Ну кто ж не убедит Тюфяка?
— Поедем ужинать? — спросила я, голос словно мне не принадлежал. Будто кто-то другой вместо меня говорил и двигался.
Мы приехали в «Прендес». Я оставила манто в гардеробе. Андрес снял фуражку и вошел, как в столовую собственного дома.
— Тот же столик, генерал? — спросил метрдотель.
— Тот же, мэтр, — ответил Андрес.
Никогда не понимала, почему Андресу так нравится это место, оно было воистину ужасным. Выглядело как монастырская столовая. Кормили хорошо, но не настолько, чтобы есть в помещении без окон. Тем более каждый день, как Андрес.
Мне принесли морских гребешков, а ему — черепаховый суп, и я быстро начала есть, пока он говорил:
— Я такую речь написал для Родольфо. Кордера и не найдет, что ответить. Он вечно болтает про демократию, когда лезет со своей чепухой, вот я и вставил для Фито, что демократия — это один из видов классовой борьбы против законов и свобод. А раз законы — это мы, вот он и бесится. Ты погляди, кто пришел.
Я проглотила последний гребешок и подняла взгляд, чтобы посмотреть на нового гостя. К нам с сияющей улыбкой приближался дирижер оркестра в светло-синем костюме. Мне хотелось провалиться сквозь землю.
— Я по-прежнему жду интервью, сеньора, — сказал он, поздоровавшись. А потом пожал руку Андресу и сел.
— Как дела? — спросил Андрес. — Каталина рассказала, что слушала тебя сегодня днем. Почему ты ее впустил?
— Она меня обманула.
— И что же она тебе сказала?
— Что журналистка и хочет взять у меня интервью.
— Вот врушка. А почему ты просто не сказала, что тебе хочется войти? — спросил Андрес, как веселый папаша.
— Испугалась.
— Испугалась его? Да он же просто щенок, года на два старше тебя. Во время войны ему было двенадцать. Он жил с матерью в Морелии, а его отец, мой начальник, во время перемирий приглашал меня к себе домой. Мы постоянно натыкались на мальчишку, играющего на дудочке.