Возрождение

Кинг Стивен

Мне даже в голову не приходило прикасаться к «Гибсону» Кона. Если хотелось послушать музыку, я включал радио. Но талант — штука пугающая, и когда приходит нужное время, он заявляет о себе: негромко, но твердо. Как и определенные виды наркотиков, он приходит к тебе как друг… задолго до того, как ты поймешь, что на самом деле это жестокий тиран. Я понял это в тот год, когда мне исполнилось тринадцать.

Сначала одно, потом другое, а следом и все остальное.

Мои музыкальные способности были весьма скромными, но гораздо лучше, чем у Кона — или любого другого члена семьи, если уж на то пошло. Они обнаружились однажды в скучную субботу осенью 1969

года. Все — даже Клер, которая приехала из колледжа на выходные, — в тот день отправились в Гейтс-Фоллз на футбольный матч. Кон тогда играл в юниорской команде за «Гейтс-Фоллз Гейторс». Я остался дома, потому что у меня скрутило живот — хотя и не так сильно, как я это изобразил. Просто я не очень любил футбол и, кроме того, было похоже, что пойдет дождь.

Я немного попялился в телик, но там тоже показывали футбол — причем по двум каналам. По третьему шел гольф, что было еще хуже. Старая спальня Клер теперь принадлежала Конни, но в шкафу по-прежнему пылились ее книги в мягкой обложке, и у меня возникла мысль взяться за Агату Кристи. Клер говорила, что ее легко читать, а расследовать преступления вместе с мисс Марпл или Эркюлем Пуаро было довольно интересно. Я зашел в комнату и увидел в углу «Гибсон» Кона, вокруг которого в беспорядке валялись старые номера журнала «Запевай!». Я посмотрел на давно забытую гитару, заткнутую в угол, и подумал: «Интересно, получится ли у меня сыграть на ней «Вишенку»?»

Я помню этот момент так же ясно, как свой первый поцелуй, потому что эта мысль была внезапной гостьей, не имевшей никакого отношения к тому, о чем я думал, когда входил в комнату Кона. Могу поклясться в этом на стопке Библий. Это даже не было похоже на мысль. Это было похоже на голос.

Я взял гитару и присел на кровать. Поначалу даже не касался струн — просто размышлял о той песенке. Я знал, что на акустической гитаре Кона она будет звучать здорово, потому что «Вишенка» построена на акустическом риффе (хотя тогда я этого слова не знал). Я услышал ее в своей голове и поразился тому, что видел переходы между аккордами так же четко, как их слышал. Я знал о них все — кроме мест на гитарном грифе, где они прятались.

Я схватил первый попавшийся номер «Запевай!» и стал искать блюз — любой блюз. Нашел «Твой кошелек обзавидуется», увидел, как строится ми-мажор («Все это говно начинается с ми-мажор», как сказал Гектор-Парикмахер Кону и Ронни), и сыграл его. Аккорд прозвучал глуховато, но правильно. «Гибсон» был отличным инструментом и, несмотря на то, что гитара долго стояла заброшенной, она не расстроилась. Тремя пальцами левой руки я сильнее прижал струны к грифу — было больно, но я не обращал на это внимания. Потому что ми-мажор был то, что надо. Ми-мажор звучал божественно, потому что в точности соответствовал тому, что я слышал в своей голове.

Кон разучивал «Дом восходящего солнца» шесть месяцев — и все равно делал паузу, чтобы верно поставить пальцы при переходе с ре-мажор на фа-мажор. Я выучил трехаккордную «Вишенку» — ми-мажор, ля-мажор, ре-мажор и снова ля-мажор — за десять минут, а потом сообразил, что на тех же аккордах могу сыграть кингсменовскую «Луи, Луи» и «Глорию», которую исполняли «Тени рыцаря». Я играл до тех пор, пока кончики пальцев не взвыли от боли, а левая рука почти перестала разгибаться. Остановился я не потому, что захотел, а потому, что больше просто не мог. И вместе с тем мне не терпелось начать снова. Мне не было дела ни до «Нью Кристи Минстрелс», ни до «Яна и Сильвии», ни до кого из этих поющих народные песни придурков, но я мог играть «Вишенку» весь день напролет: она срывала мне башню.

«Если я научусь играть получше, — подумал я, — Астрид Содерберг, возможно, заинтересует не только моя домашка». Но даже эта мысль была вторичной, потому

что игра на гитаре заполнила мою внутреннюю дыру. Игра на гитаре была самодостаточной и искренней. Она заставила меня вновь ощутить себя живым.

Три недели спустя, тоже в субботу, Кон вернулся с очередной игры чуть раньше — решил не оставаться на традиционный послематчевый пикник, который организовывали спонсоры. Я сидел на верхней ступеньке лестницы и бренчал «Дикарку». Я думал, что он разозлится и отберет гитару… может, даже обвинит меня в том, что кощунственно играть трехаккордную ерунду «Троглодитов» на инструменте, предназначенном для исполнения таких содержательных песен протеста, как «По ветру».

Но Кон в тот день сделал три тачдауна и установил рекорд школы по длине пробежек, а его команда сумела пробиться в плей-офф. Все, что он сказал – «Это тупейшая песня, которую когда-либо крутили по радио».

— Не, — ответил я. – Я думаю, эта награда достанется «Перелетной птице». Могу и ее сыграть, если хочешь.

— Господи, нет. — Он не боялся поминать Господа всуе, потому что мама была в саду, папа с Терри — в гараже, где трудились над «Дорожной ракетой-3», а наш религиозный старший братец дома больше не жил. Как и Клер, он учился в Мэнском университете (где, по его словам, было полным-полно «бесполезных хиппи»).

— Но ты не против, если я на ней поиграю, Кон?

— Да на здоровье, — ответил он, проходя мимо меня по лестнице. От него пахло потом, на щеке красовался яркий кровоподтек. — Но если сломаешь — заплатишь.

— Не сломаю.

Гитару я не сломал, но струн порвал великое множество. Рок-н-ролл, в отличие от фолка, их не щадит.

В 1970-м я пошел в старшую школу в Гейтс-Фоллз, на другом берегу Андроскоггина. Кон, учившийся в выпускном классе, был там большим человеком благодаря своим атлетическим успехам и высоким оценкам. Он не обращал на меня ни малейшего внимания. Это-то ладно, но меня игнорировала и Астрид Содерберг, хотя на классных часах и уроках английского мы с ней сидели в одном ряду. Она носила конский хвост и юбки на пару дюймов выше колена. Каждый раз, когда она закидывала ногу на ногу, я умирал. Моя влюбленность была сильна как никогда, но, подслушивая ее разговоры с подружками на трибунах в спортзале во время обеда, я понял, что их интересуют только старшеклассники. Я был всего лишь очередным статистом в грандиозной драме их жизни в новой школе.

Зато на меня обратил внимание кое-кто другой — худой длинноволосый парень из выпускного класса, похожий на «бесполезного хиппи» в терминологии Энди. Он нашел меня как-то раз, когда я обедал на трибуне в спортзале, сидя в двух ступеньках от Астрид и ее свиты хихикальщиц.

— Ты — Джейми Мортон? — спросил он.

Я с некоторой опаской подтвердил это. На нем были мешковатые джинсы с заплатками на коленях, а под глазами — темные круги, как будто он спал не больше двух-трех часов в сутки. Или много дрочил.

— Пошли в оркестровую, — сказал он.

— Зачем?

— Затем, что я так говорю, салага.

Я последовал за ним, лавируя среди учеников, которые смеялись, орали, толкались и хлопали дверцами шкафчиков. Хотелось надеяться, что меня не побьют. Второкурсник еще мог бы отлупить новичка из-за какой-нибудь ерунды, — по идее дедовщина в школе была запрещена, но на практике процветала, — но только не старшекурсник. Они вообще редко замечали салаг, в том числе и мой брат.

В оркестровой было пусто. Я с облегчением перевел дух. Если этот парень и собирался на меня наехать, по крайней мере, он не прихватил толпу друзей себе в помощь. Но он не стал меня бить, а протянул руку. Я пожал ее. Рука была вялая и влажная.