Возвращающий надежду
Шрифт:
Нет, он немедленно сложит с себя нелепое звание, которое присвоили ему мужики. Откажется он от всякого участия в местных делах, продаст землю, продаст все и уедет куда-нибудь, где можно начать новую жизнь, в Испанию или в Америку… На этом решении и застиг его приход Эсперансы.
Робко вошла она в красном с черными клетками платке; из-под края его, надвинутого на лоб, блестели глаза. Сняв платок и комкая его в руках, остановилась.
— Сеньор мой! — начала она и вся зарделась: так прямо из души вырвались эти два слова. — Бога ради, не сердитесь на отца!
Сердиться? Ну, это было
— Что мужику до дворянской чести!
— Это верно, — согласилась она дрожащим голосом. — Мы не знаем чести… А господа дворяне? Стеснялся ли молодой Робер биться с истекающим кровью раненым? Стыдился ли его брат, что у него не одна, а две пули в запасе?
— Я не могу быть подлецом! — неистово крикнул Бернар.
— А кто же вас заставляет? — сдержав слезы, сказала Эсперанса. — Всю вину взял на себя отец. Он мужик, и он убил открыто, не таясь ни за чью спину. Зато теперь и ему несдобровать.
И, так как Одиго молчал, полный презрения, закончила тихо:
— Не ради отца моего — ради детей, ради стариков и убогих деревня просит вас вступиться. Идут солдаты. Через сутки они будут здесь.
И не сказав более ни слова, набросила на голову платок и вышла.
Одиго тотчас оседлал коня, ибо был еще слаб для ходьбы пешком, и поехал из замка в деревню. Женщины и дети бежали ему навстречу с плачем и криками: «Солдаты идут… Спаси нас, сеньор Одиго!» И он с высоты седла, как мог, успокаивал их.
Бернар спешился у дома Бернье. Мрачный, как туча, открыл ему хозяин. Одиго увидел, что у горящего очага сидят мужчины, контуры их плеч и голов обведены огненной чертой, а лица темны, и выражения их не понять.
— Остается одно — сопротивляться, — сказал Одиго. — Оповещены ли все приходы? Готовы ли командиры Армии Страдания?
Тогда все заговорили разом: они бы и рады сражаться, да чем? Собственными кулаками да вилами? Опять же в тактике боя они смыслят столько, сколько слепой в красках…
Пока они шумели и спорили, Одиго велел Эсперансе принести доску, на которой она замешивала и раскатывала тесто. Он опустил доску на землю и предложил расколоть ее ударом кулака.
Крестьяне удивленно переглядывались. Потом поднялся кряжистый Николя Шантелу.
— Бей, Николя, — поощряли все. — Есть-таки силенка у сына твоей матери!
Кулаки Николя, действительно, внушали почтение. Но доска под его ударом только вдавилась в землю. Тогда Одиго поднял доску и поставил ее так, что одной гранью она опиралась на край стола, а другой — на спинку стула. После этого он не сильно стукнул по ней ребром ладони, и она, переломившись, упала на пол.
— Армия — та же доска, — сказал Одиго под общий смех. — Надо знать, как по ней ударить!
И, пользуясь переломом в настроении, Одиго готов был уже действовать. Но тут поднялся испольщик Гоаслен, по прозванию Бастард, и, недоверчиво глядя косыми глазами, заговорил:
— Все это прекрасно и замечательно, сеньор наш и командир. Хоть и молоды вы, признаться, но слушали мы вас со всем прилежанием. Однако нам, бедным и
Настал черед смутиться Одиго, ибо нет ничего труднее, как доказывать свою чистоту и добродетель. На это способны только лжецы и лицемеры, а честный человек в таких случаях молчит, словно язык проглотил. Да и впрямь: кто станет помогать ближнему без всякой пользы и прибыли для себя?
Одиго это прекрасно понимал. Он стоял среди коренастых и низкорослых крестьянских бунтарей, рослый, стройный чужак иной породы, и не без грусти думал, что трудней овладеть сердцами, чем замком или иной крепостью.
— Ну что ж, — сказал он. — Ветер разжигает только пламя, а свечу гасит. Итак, ты мужик, я сеньор. Пусть каждый из нас пойдет своей дорогой: я — в замок, ты — под солдатскую плеть. И будь что господь захочет!
С этими словами он повернулся и сделал вид, что хочет уйти. Но заговорил Жак Бернье, скрипучий, как ржавый флюгер:
— Дурак ты, Гоаслен, и дураком был твой дед! И наверняка помрешь ты круглым болваном, не будь я Жак по прозванию Босоногий… Где ж это видано, чтобы этакий осел дерзко и непочтительно спорил с генералом Армии Страдания? Да ты стань смирно, деревенщина, перед генералом, и проси, чтобы он жену твою и детишек от верной гибели спас!
Говоря это, Жак стал у самой двери, раздвинув короткие ноги, и было видно, что он умрет, но не выпустит Одиго. А тот спокойно уселся на табурет, скрестил на груди руки и заявил:
— Теперь вы сделаете так, как я прикажу.
17
Ранним утром Бернар выехал из деревни и вступил в лес. За ним по обочинам дороги неслышно, как тени, скользили Бесшумные с топорами, заступами и пилами. Бернар ехал и из-под ладони осматривал лес. Он уже знал от лазутчиков, что отряд движется от города через лес, что впереди тяжко попирают землю копыта конницы, за ней стройно движутся ряды пикинеров и стрелков, что ведет их не поднимающий с лица железной решетки капитан, молчаливый и суровый, как зимнее небо. Все это доложили ему легконогие деревенские мальчишки, уже успевшие одним духом обежать окрестные приходы. Колокольный звон во всех приходах тоже отмечал путь движения отряда.
Бернар ехал и вспоминал эпизоды индейских войн. «Если встречать солдат, — думал он, — так именно здесь, в лесу, а не прятаться за деревенскими баррикадами». На лесной дороге не развернуться коннице, не расступиться железным рядам пехоты. Но какая уверенность, удивлялся Бернар, у этого капитана, если пренебрег он широким и свободным маневром через поля и виноградники и не побоялся вести солдат напрямик по узкому зеленому коридору!
Бернар сдержал коня и отдал Бесшумным короткое приказание. Тотчас в лесу завизжали пилы и затюкали топоры. Затем отъехал на некоторое расстояние и снова скомандовал. Из отряда Бесшумных вышли на середину дороги люди с заступами. Командир стегнул коня и поехал к себе в замок. А в деревне всю ночь горели костры, и всю ночь слышалась печальная перекличка церквей, отделенных друг от друга расстоянием в два-три и больше лье.