Возвращение Аланбека
Шрифт:
Я решил сменить тему, как бы вспоминая, зачем пришел: «Там они на источник собрались. Не хочешь сходить?» Он сделал недовольное лицо и затянулся. «Нечего мне там делать. От него все зло идет». Он сделал несколько резких затяжек, и я понял, что последует какая-то история. «Это из-за воды у нас тут водка рекой лилась. Видел, в городе целые кварталы на водке выросли? У нас вода горная – жесткая. Она идеально подходит для водки. В других местах ее еще обрабатывать надо, деньги вкладывать, а у нас просто разводи и разливай». Он отклонился назад и вальяжно скрестил руки на груди. «Я знаю, что говорю, – продолжал он с видом знатока, – у меня четыре цеха было. Я еще четыре дома себе построить успел. А потом все пропало». «Но вода же не только у нас есть?» – попробовал я было возразить. «У соседей?» – подхватил он тут же цепко и отрицательно замотал головой. «Тут много всего, – продолжил он, рассуждая, – Где-то рядом тоже есть вода. Но есть и ислам. А в Коране четко написано – алкоголь нельзя, тем более серийное производство». Он широко
Он обреченно махнул рукой. Я, наблюдая за его мимикой, вспомнил, как все то, о чем он говорил, вдруг сгинуло в одночасье. Я и тогда не мог понять, почему прошло это славное время? И он, глядя мне в глаза, казалось, угадал мои мысли. «Нас государство поимело, – продолжил он, как бы отвечая на мой вопрос. – На самом высоком уровне наш бизнес мочили. На самом высоком!» Он выставил вперед ладонь, видимо, собираясь использовать ее как примитивные счеты. «Минимальные акцизные партии ввели, – он загнул на руке палец, продолжая рассказывать. – Ну, скажем… от миллиона штук. И все. Все мелкие цеха сразу попали. Налогами прижали, – он снова загнул палец. – А еще вдобавок на таможне порядок навели, – он одним движением загнул все оставшиеся пальцы, и пятерня собралась в кулак. – Вот и осталось только, что воду разливать. И еще свистеть, что она полезная. Если бы мы еще воздух в бутылки упаковывать могли!»
Он открыл форточку и аккуратно выбросил туда окурок. «С этой таможней отдельная песня вышла, – продолжил он, усаживаясь на кушетку. – У меня знакомые, муж и жена, прознали, что таможенники там деньги большие зашибают, и сразу сына в таможенный институт отдали. Им еще пришлось там отвалить немерено, чтобы поступил, тогда ведь со знаниями не брали. А парню этому подзатыльник хороший дать, чтобы не артачился. Он, видите ли, художником стать хотел. Как ты семью свою кормить будешь, художник?» Он рассмеялся, в недоумении мотая головой. «И что? – продолжал он, веселясь. – Всем аулом его провожали. А толку? Полгода прошло, трах-бах – и реструктуризация. Главного взяточника убирают, и на его место приходит честный таможенник. Взяткам конец. И выходит, что этот обормот три года зря конспекты писал. Три года представляешь? И все коту под хвост. Надо же так залететь! Сидит сейчас в конторе, за белую зарплату документы оформляет. А они ему деньги шлют, чтобы он с голоду не помер».
Он встал на стул, пошарил рукой сверху шкафа и достал оттуда нарды. Разложив их на столе, он пригласил меня жестом. «Играешь?» – спросил он, расставляя нарды. Я отрицательно покачал головой. Никогда не понимал эту игру и всегда испытывал естественное к ней отвращение. Это был для меня, пожалуй, самый бессмысленный способ времяпрепровождения. Но он в ответ только широко улыбнулся. И добавил: «… а придется!» Я вспомнил про ожидающую меня во дворе группу желающих сходить к источнику, но ничего не сказал.
VII
Он мог говорить бесконечно. Я только со временем ощутил всю безысходность своего положения. Не знаю, как точно называется эта болезнь, но он явно страдал и ей тоже. Я уже стал пытаться его избегать. Зачем он мне все это рассказывает? То ли он обкатывал на мне свои будущие показания, то ли оттачивал свою защитную речь… я уже ничего не понимал. Ведь не священник же я, чтобы, наслушавшись всех этих ужасов, отпустить ему все его грехи!
«Этих у телевизора видел? – продолжал он на следующий день, раздавая карты мне, себе и Венере. – Как мотыльки на огонек слетаются». Он был прав – толчея больных у телевизора была действительно зрелищем не для слабонервных. У стенки всегда были прислоненными чьи-то костыли, в задних рядах мамаши силились заткнуть своих кричащих детей, а медсестры то и дело вырывали из этих сплоченных рядов то одного, то другого страдальца и уводили его на укол. «Я все это знаю, – продолжал он, сдавая уже себе. – Сейчас людям друг с другом уже поговорить не о чем, только и делают, что телевизор друг другу пересказывают». Он заглянул в свои карты и поморщился. «Это всегда так было. Я эту фишку давно просек. Самый первый видеосалон в городе мой был», – сказал он, выдавая тем самым свой возраст. Я искренне удивился. «Да ладно?» – спросил я, заходя с шестерки. «Ну да, – он побил мою шестерку тузом, – в доме слепоглухонемых». Я хотел засмеяться, но вдруг понял, что он не шутит. «У меня, – он зашел с дамы, – толпы людей собирались, просто толпы. Эти по сравнению с моими просто детский сад». Венера подложила ему две карты, но он отбился. «И что, тоже все прогорело?» – спросил я машинально, пытаясь выравнять в руках свои карты. «Да, – он зашел с короля, – тот первый три дня прогорел». Мне было нечем бить, и я взял его карту. «Я даже знал, кто его поджег, – продолжал он, – но сделать ничего не мог. Даже тушить не стал». Он продолжал играть, рассказывая. «А остальных кабельное телевидение убило». Я смутно вспоминал эти времена.
Из толпы телезрителей стал доноситься детский плач. Больные в первых рядах недовольно оборачивались. Наконец исчерпав все средства успокоения, мать крикнула на дитя на каком-то неизвестном тюркском наречии. На минуту повисла пауза, но вскоре ребенок опять завопил. «Ты что орешь? – рявкнула мать на ребенка уже на русском. – Ты дашь, наконец, людям телевизор посмотреть?» Но ребенок лишь стал кричать еще пронзительнее. Сцена устрашения стала превращаться в сцену избиения. «Я тебе сейчас, тварь, покажу…» – кричала взбешенная мать, нанося ребенку беспорядочные удары по голове и по корпусу. И тут он после долгой паузы зашел с дамы. «Конечно, кабельное телевидение лучше, – продолжал он свои рассуждения, – даже из дома выходить не надо, – и добавил: – Я и его потом купил». Тут я увидел, что у него больше нет карт и он с довольным лицом смотрит на нас как на двух неудачников. «Ну что, дурачье, – сказал он, вновь собирая все карты в одну колоду, – бегите в магазин».
VIII
На ущелье опустился туман. Очертания гор, поселка и близлежащих домов исчезли. Был виден только двор, и то нечетко. Да и к тому же окно запотело изнутри. Но я сразу различил две фигурки в центре двора. Он стоял возле беседки и о чем-то оживленно спорил с Венерой. Их ссора напоминала сцену из немого кино, и хоть зрителю не было слышно ни звука, по одним лишь характеру и выразительности их жестов было ясно, что разговор шел на повышенных тонах.
Гаишнику в моей палате стало лучше, и он разговорился. Его бронхит, как сказал главврач, возник исключительно на нервной почве. Это было связано с его увольнением. История была темная, по всей видимости, не обошлось без чьего-то проклятья. «Они все стремились на мое место, – бормотал гаишник, мотая головой. – Я, главное, только-только зарабатывать начал, девять лет к этому шел, и на тебе…» Не прошло и месяца с его вступления в новую должность, как с ним стали происходить разные несчастья. Он за неделю три раза попал в дорожно-транспортное происшествие. Ситуация была тем комичнее, что он сам возглавлял отдел по их расследованию. К нему выезжали его подчиненные и, увидев машину начальника, не знали, как себя правильно повести. Было неловко. Через неделю он внезапно был госпитализирован с приступом аппендицита. Операция оказалась сложной. Он чуть не умер на операционном столе. Отлежавшись в больнице, он вернулся на работу и вдруг увидел, что в его кабинете весь его письменный стол вместе со стулом были усыпаны солью. «Хорошо, я догадался жене позвонить… – продолжал он, вытирая пот со лба, – а то так бы и сел». Жена же, пообщавшись с гадалкой, тут же ему перезвонила. Надо было обязательно посыпать сверху сахар, а потом только смахивать соль. «А представляете, что было бы, если бы я сразу соль смахнул», – не унимаясь, причитал гаишник.
В общем, тем же вечером они с женой поехали к гадалке. Приехали чуть ли не за полночь. То колесо сдувалось, то вода в радиаторе закипала – как будто какие-то злые силы не хотели, чтобы они к ней попали. Гадалка встретила их равнодушно. Она посадила их за стол, начала гадать на картах, потом вдруг принесла песок. Она рассыпала его по столу, начала с кем-то громко разговаривать, потом резко задула свечу, стукнула кулаком по столу и дунула на песок. Когда свеча снова разгорелась, они ясно увидели на столе две буквы – «В» и «З». «Вы понимаете! – кричал на нас гаишник, – «В» и «З», прямо на песке! Большие такие «В» и «З». Он вновь схватился за голову и погрузился в транс. «И что это значит?» – спросил я нерешительно. Он окинул меня строгим взглядом. Его глаза смотрели на меня, как на какого-то недоумка. Дескать, как же можно не понимать такое! Вы что, все с ума посходили! Он собрался, подавил в себе всю свою брезгливость и бессильно выговорил: «Вова Зазлоев».
Мы переглянулись. Никому из нас это имя ничего не говорило. «Ну как же, – продолжал он в приступе гнева, – заместитель мой, Вова Зазлоев. Он же еще практику у меня проходил. Это же я его в органы привел. Я его, можно сказать, вырастил, выкормил. А он… неблагодарный!» Тут гаишник кинулся на свою койку и вновь забился в истерике. «Ненавижу, ненавижу!» – раздавалось сквозь подушку. Решили позвать медсестру. Я посмотрел на своего авторитетного друга, как бы спрашивая его мнения. Он жестом предложил мне выйти. «От них от всех надо подальше держаться, – отрезал он, тасуя в руках колоду карт, – они всегда продажными были, сколько я их помню. Как только форму наденут, сразу продажными становятся, – продолжал он, наблюдая уже из коридора за тем, как сестра делала гаишнику внутримышечный укол, – я их называю форменные мерзавцы». Мы погасили свет в палате и все улеглись, но всхлипывания и стоны гаишника, которому был сделан укол успокоительного, еще долго раздавались из-под одеяла и были слышны даже в коридоре.
IX
Я проснулся рано утром оттого, что в палате кто-то громко разговаривал. Его звучный баритон изредка прорезал задорный смех Венеры. Почему они пришли к нам в палату? «Смотрю, а их четверо, – продолжал он, сидя на подоконнике. – Ну, все, думаю, засада и сразу Дикого подзываю. А Дикий шкаф такой, огромный, три метра ростом и два в ширину». Он привстал и показал руками размеры Дикого, как это сделал бы рабочий мебельной фабрики. «Мы с ним и не в таких передрягах бывали, – продолжал он под одобрительное хихиканье своей подружки. – Знакомьтесь, говорю, коллеги, мой друг, орнитолог». Венера опять покатилась со смеху, услышав новое незнакомое слово. «Как, говорят, орнитолог? Какой орнитолог? – продолжал он снова. – Орнитолог, говорю. Самый что ни на есть орнитолог. Главный специалист по бакланам». Венера смеялась, не переставая, а человек на подоконнике лишь спешил закрепить свой успех рассказчика: «И тут Дикий ему как…»