Возвращение Аланбека
Шрифт:
Я собрался и осторожно вышел в коридор. Раскаты озорного смеха еще долго преследовали меня. Он показался мне каким-то занудой. Ну, разве можно с утра до вечера вспоминать свою жизнь! Напротив больницы был продуктовый магазин, и я решил туда наведаться. Хозяйкой в нем была женщина из Сибири. Говорят, она бежала от преследования после того, как убили ее мужа. Она все там продала и спряталась здесь в горах, купив этот магазинчик. Я запасся едой и пошел прогуляться.
В поселке тоже много людей было, по сути, не местных. Все они как-то раз приехали и решили остаться. Даже медсестры в больнице большей частью были из-за хребта. И говорили, что они заботливее и внимательнее, чем иные местные. Получалось, что здесь, как это часто бывает, какая-то часть людей была беженцами или вынужденными переселенцами.
Городской транспорт привозил все новых и новых горожан на лечение. Надменные и неловкие, каким, вероятно, был и я, когда приехал, они даже на горы смотрели как-то свысока. Другое дело отъезжающие. На их лице была искренняя скорбь. Успев привыкнуть к больничному антуражу и найдя здесь новых друзей, они должны были все бросить и вернуться к унылой прежней жизни. Они смотрели из автобуса на удаляющиеся больницу и поселок, как вынужденные переселенцы смотрят с борта отплывающего корабля на родные берега. Особым подвидом были местные. Поговаривали, что иной раз случались и драки между приезжими городскими и поселковыми. То из-за девушек, то просто из-за случайно сказанных обидных слов. Поселковые ребята все простые, но при этом крепкие. Городские же заносчивые и слабые. Зная, что городским стоило побыть здесь месяц, как они вновь набирались сил, оставалось только догадываться, каким богатырским здоровьем должны были обладать местные, проживающие здесь постоянно.
В больничной беседке на руках подружек плакала Зарема Медоева. Добрые люди уже успели поведать мне ее историю. Только она начала выздоравливать, как влюбилась в Мурата, доблестного борца-астматика из 3-й палаты. Этот новый недуг Заремы не поддавался никакому лечению. Говорят, что Мурат вовсе не болел, просто плохо выступил на соревнованиях и решил сказаться больным. Как бы то ни было, в понедельник его выписывали. Он даже еще раз ходил к главврачу и пытался уговорить его дать отсрочку, но тот был неумолим. Еще бы! Держать в больнице за счет бюджета здорового жизнерадостного спортсмена, в то время как в очереди на каждую койку стоит куча инвалидов! Причем он не только просит добавки в столовой, но еще и разбивает сердца больных девушек.
Когда Мурат выписывался, за ним приехала толпа таких же статных красавцев с поломанными ушами, обняли его, подхватили его сумки, вовлекли в свой хоровод и весело, похлопывая друг друга по плечу, умчались вдаль на новеньких джипах. А Зарема лишь провожала взглядом этот причудливый кортеж, вытирая слезы. «Знаешь, почему у борцов нет музыкального слуха?» – шепнул мне вдруг на ухо до боли знакомый голос, как бы делясь впечатлениями об увиденном. «Почему?» – поинтересовался я в ответ, наблюдая за трогательной сценой. «Потому что им медведь на ухо наступил», – выстрелил он как из пушки и тут же прыснул громким смехом.
X
Дорога к новому мосту пролегала через поселок. Там за школой, за футбольным полем высился холм, с которого можно было любоваться видом моста. Что такого интересного в этом сооружении, я не понимал, но мне сказали, что на это стоит посмотреть. Мы выдвинулись в путь сразу после завтрака, как это обычно все и делали. Они с Венерой шли впереди, обнявшись, а я плелся сзади по левую руку. Это был первый раз, как сказала Венера, когда ей удалось вытащить его на свежий воздух, и, кстати, сделала она это не без моей помощи. Он шел медленно, злобно озираясь вокруг, иногда останавливаясь, чтобы передохнуть, сильно потел и периодически кашлял. Весь путь меня преследовало ощущение, что я состою в должности советника у харизматичного военачальника, который, проиграв все свои битвы, ищет место своего последнего пристанища. Но и в этом последнем походе я должен переминаться за его спиной и мотать на ус все, что он говорит.
Незаметно миновав поселок, мы подошли к футбольному полю и сильно удивились увиденному. Ведь пустовавшее прежде поле вдруг ожило. Взад и вперед по нему носилась ватага поселковых ребят, оглашая округу радостными криками. Серый от грязи, видавший виды футбольный мяч перелетал из одного конца поля в другой, и толпа юных футболистов перемещалась вслед за ним туда-сюда со скоростью молнии. У кромки поля паслось несколько коров. Они безучастно наблюдали за игрой, как это обычно делают игроки, не попавшие в состав.
Вдругмяч полетел в нашу сторону. Я с опасением посмотрел на нашего военачальника, но было уже поздно. Он, высвободившись из объятий Венеры, резво кинулся к мячу. «Спокойно!» – закричал он, разгоняясь для удара. Поселковые ребята, поняв всю серьезность момента, замерли. Он, развив сумасшедшую скорость, уже замахнулся было для удара, но опорная нога вдруг поехала. Доля секунды, и все было кончено. Мяч проскочил мимо, а он со всего размаху шлепнулся о землю. Падение было таким картинным, что все свидетели не смогли сдержать смеха. С земли раздался глухой стон. Кто-то помогал ему встать, кто-то продолжал смеяться, и только Венера молча подбежала и стала заботливо отряхивать его брюки. «Это так задумано было, – объяснил он, повернувшись ко мне. – Я специально пропускал. Понимаешь?» Я скорчил гримасу одобрения, хотя сам кое-как сдерживал смех. «Очень эффектно, – прокомментировал я, похлопывая одной ладонью о другую. – Браво!» В ответ он только махнул рукой. «Сейчас футбол уже не тот стал, – продолжал он, как бы пытаясь оправдаться. – Не то, что в наши времена… Да они просто играть не умеют, что я говорю!»
Изучая полученные синяки на локтях, он то и дело недовольно поглядывал назад, на место своего падения. Мы двигались дальше. Мяч увлек за собой всех футболистов на противоположный край. Он на ходу очищал свою обувь от навоза, в кучку которого он, оказывается, наступил при падении. Для этого он периодически останавливался и вытирал подошву о траву. Это порой напоминало причудливый танец. Увидев морду жующей коровы, заставшей его за этим занятием, он вдруг изменился в лице. «Ты-то что улыбаешься?» – крикнул он корове и сдвинул брови. Сделав несколько шагов в ее сторону, он угрожающе поднял руку и топнул на корову ногой с такой силой, что она попятилась и с испугом отбежала. Он вернулся назад, довольно потирая ладони после этой маленькой победы, и мы пошли дальше. Корова лишь удивленно мотала головой нам вслед. Ее взгляд был полон презрения – казалось, если бы она могла покрутить пальцем у виска, она непременно бы это сделала.
Мы постепенно миновали футбольное поле. Крики детворы и беготня остались у нас позади. Взобравшись на крутой пригорок, мы оглядели окрестности. Открывшийся нам вид моста и ущелья заставил нас онеметь, и, несмотря на то что и ему, и Венере это место было хорошо знакомо, они оба тоже воспрянули духом, как если бы видели все это в первый раз. Пойма реки была огромной, в то время как сама река казалась издалека лишь маленьким ручейком. Русло было выложено камнем, как будто здесь поработал заправский укладчик. У самого берега, где река успела его сточить, камень был мелким. Дальше от берега были булыжники покрупнее, а кое-где среди травы торчали огромные валуны. Именно эта картина, возможно, породила в голове древнего человека легендарное название «каменная река», которое часто встречается в народных преданиях.
Когда я ехал сюда на автобусе, ниже по течению, где река извивалась как змея, я видел ловцов форели. Это были необычные рыбаки. Они ловили рыбу руками, бродя по колено в воде в высоких резиновых сапогах. Удержать форель в руках невозможно, потому искусство ловли заключалось в том, чтобы уметь резко выбросить рыбу на берег. Здесь, наверху, где высокий уклон и бурное течение, такая ловля была бы слишком опасной. Поговаривали, что река не раз уносила скот, неловкого туриста, могла подхватить даже легковой автомобиль, подберись он к ней слишком близко. Стоило какой-нибудь неповоротливой корове, пришедшей на водопой, оступиться, и река не дала бы ей ни единого шанса. Об этом рассказывали местные, которые каждый год часть сокращения своего поголовья неизменно списывали на реку. Река могла запросто вырвать из рядов отдыхающих и унести непослушного ребенка – течение было таким быстрым и мощным, что на дне ворочало камни.