Возвращение блудного сына
Шрифт:
Каждый год он набирал новую артель, легко приручал ее, делался необходимым и сам себя не мыслил без этих людей; но приходил срок, и он так же легко расставался с ними.
Вскоре после появления Малахова Анкудиныч однажды с утра куда-то запропал. Вернулся после обеда, абсолютно пьяный. Подвалил к Николаю, сунул ему бумажку: «На, робь!» — и свалился спать под забор. Это было направление на работу с биржи труда. Каким путем раздобыл его хитрый десятник, так и не смогли вызнать.
Именно от Анкудиныча шел в артель дух неистребимой тяги к жизненной сласти, дух стремления к обитанию среди простых человеческих радостей. «А я вчера на каруселе катался. Ух, накружилси-и!» — кричал
«О-га-га!» — одобрительно гудела артель. И тертые, в разных переделках бывавшие мужики в один голос утверждали, что не встречали десятника, при котором работалось бы так споро и яростно.
А люд и правда подобрался непростой.
Ближе всех к Анкудинычу по душевным устремлениям стоял, пожалуй, Иван Зонтов. Для него тоже артель была единственным жизненным кругом, где он мог существовать. К труду, более квалифицированному, чем укладка мостовой, он вряд ли приспособился бы, да и сам отзывался о нем пренебрежительно: «Токарь! Что за работа! Стоит, клюет целый день у станка-то». Ему обязательно надо было двигаться, кричать, и чтобы все кругом тоже шумело и двигалось. Бестолковый, неприкаянный, с никогда не загорающим лицом, он носил в себе какую-то ущербность, и люди, хоть и не понимали, в чем она заключается, при виде его неизменно думали: «Дурачок!» — и иногда, основываясь на этом, жестоко обижали, не предполагая, что он помнит и понимает эти обиды. Но он понимал и относился к ним даже серьезнее, чем другие. Так, его когда-то обидели в родной деревне, он ушел из нее и с тех пор скитался, ища счастья в работе среди таких же странников, как он сам.
Однако счастье в работе находили не все. Например, самый дюжий, кропотливый и серьезный мужик Кузьма, тот, что предложил принять Малахова в артель, заявлял откровенно и зло, что ничего хорошего в том, чтобы гнуть горб, он не находит.
«Работаю, а что делать? — говорил он. — Хватит бедовать-то, не те теперь времена. Сам на ноги не подымешься — кому ты нужон? Вот подымусь немного, тогда пускай на меня другие робят. А мне хватит, я наломался! Думаю так-ту, а душа свербит: нет, не дожить! Надорвусь да и сдохну где-нито…»
По выработке в артели он шел впереди всех, и Малахову было странно слышать такие речи.
Он, повидавший в армии разных людей и привыкший к разным наречиям, с трудом все-таки приноравливался к их диковинному диалекту, так отличавшемуся от языка, на котором изъяснялся он сам. Например, вместо «чугун» они говорили «щигун» с емким ударением на последнем слоге, вместо «здесь» — «здися», вместо «стукнул, ударил» — «паздёрнул». Но к этому, в конце концов, можно было привыкнуть, и он привык, как и они привыкли к его округлой волжской речи.
Жизнь в артели текла размеренно, будто из века в век установленным порядком. Однако иногда большой мир давал о себе знать, тогда начинались сложности, недоразумения; артельщики злились, инструмент валился из рук.
Артель была набрана из крестьян — из тех, кого страх перед голодом и ненадежностью крестьянского бытия гнал в большие города.
Незадолго перед тем, как приняли Малахова, запил артельщик Яшка Оборин — получил письмо из деревни, что забрюхатела его пятнадцатилетняя дочь, которую он, уходя, отправил батрачить к соседу-кулаку. Белоглазый, опухший, избитый, Яшка приходил на место прежней работы и бросался драться с мужиками. Его связывали, кидали на мостовую и освобождали только с концом работы. Он уходил, опустив голову на широкую грудь. Как-то Яшка пришел трезвый и, встав поодаль, низко поклонился артели. Мужики тоже поклонились ему, затем подошли.
— Домой собрался, Яша? — спросил Кузьма.
— Домой, — коротко ответил
Получив расчет и замотав деньги в тряпицу, он оглядел мужиков:
— Прощевайте, робята.
Они загалдели:
— Давай, Яша, с боушком, да ладом там, мотри.
Он снова поклонился и пошел прочь. Артель глядела вслед.
— Пустит он ему петуха али топором засветит. Ох, Яшка…
— Туды им и дорога, мироедам! Да я бы сам…
— Так, так! Мало их, охвостней, в гражданску перебили.
— Жалко Яшку — сгинет! Засудят небось.
— Разберутся, что к чему, суд-от теперь с понятьём!
— Оно так, дак ведь смертоубийство, это тоже понимать надо…
Кузьма подошел к Малахову, хлопнул по плечу:
— Так-ту вот, Никола. Это тебе жись наша хрестьянская: и там беда, и здесь неладно, без семьи, без дома…
Жили мужики тоже артельно — снимали низ дома у зажиточного мастерового. Звали к себе Николая, но он отказался. Ночевать уходил в луга. Приходил на место, давно облюбованное, разжигал костер и подолгу сидел возле него, завороженно глядя на огонь. Нищих и иных бродяг, выходящих на костер из диких трав, он прогонял. Раз ночевать вместе напросился Филька, белобрысый сын Кузьмы, артельщик-первогодок. Ночью парень разговаривал о вещах обыкновенных, не стоящих бессонной летней ночи: об их лошади, сломавшей ногу, о том, как его избили после вечерки парни из другой деревни, о дедовой грыже; но к утру, то ли ободренный вниманием Николая, то ли разомлев от воспоминаний, признался, что работа в артели для него — сущее наказание: и скучно, и тяжело. Узкие рамки артельной жизни, строгий отцовский надзор — все это тяготило его, он собирался сбежать и податься в мастеровые. Филька тайком уже куда-то ходил, разговаривал с комсомольцами, и они к осени обещали ему помочь, даже записать в ячейку.
Малахов слушал его, но не отвечал, только вздыхал о чем-то. Вдруг рывком поднялся с травы и сказал:
— Развиднелось-то как! До края света можно при такой жизни дойти — шел бы и шел, право! Идем, Филька, пора нам…
После работы Николай подходил к кинотеатру. Она, «артельная зазнобушка», пускала его на последний сеанс, а потом он провожал ее с разговорами о картине, о кино — серьезном искусстве, где все, как в жизни. Провожать до дома она не разрешала: прощаясь, вздыхала облегченно. Это сердило и волновало Малахова — он знал, что нравится ей. Наконец он не выдержал: расставшись, перешел на другую сторону улицы и осторожно двинулся за белеющим впереди платьем.
Жила она на окраине, в доме с высоким крылечком. Зажегся свет, задернулись занавески. Николай подкрался к окну и занес руку для стука… Отдернул ее, услыхав цоканье копыт и дребезжание пролетки. Метнулся к заборчику, отделяющему палисадник от улицы, и замер.
Пролетка грохнула и остановилась рядом с крыльцом. Некто стройный, в белом кепи, легко спрыгнул с нее, взлетел на крыльцо, постучал тихо и требовательно. Пролетка рванула с места и исчезла в темноте. Дверь открылась. Девушка вышла, кутаясь в платок. Был негромкий разговор. Малахов не расслышал слов. Стукнула дверь — они вошли в дом.
Николай опустился на землю и всем телом приник к ней. И там, где лицо его касалось травы, к утру от горькой солености она завала и поблекла.
14
— Я своих долгов не забываю, — сказал Кашин. — Вот только сейчас не упомню, когда это я вам успел задолжать?
— Должны, должны-с! — затараторил субъект. — Вся ваша организация за мои ладони в должниках! Гляди, вот! — Он вывернул перед Семеном потные ладони.
— Вы о какой организации, гражданин? — похолодев, спросил агент.