Возвращение блудного сына
Шрифт:
1500 человек на праздновании Дня Стеньки Разина.
Ушли со знаменами в луга и там провели поротную маршировку.
Был митинг. Доклад «О бытовом и революционном значении Разина».
Инсценировка.
Набег персов быстр. Победа за Разиным, и в его руках княжна. В походе на Царицын казаки стали роптать — «нас на бабу променял». Разин расстается с княжной — бросает ее в воду.
Под Царицыным Разин разбит и взят в плен. Его ведут на спортполе, и там устраивается публичная казнь.
…Который?
Может быть, этот — в новом костюме, на углу, — завлекает он смешливую нэпаческую дочку? Она смеется охотно, ей нравится парень —
Да разве вы не видите? Никакой это не вор и не бандит — обыкновенный вузовец с агрофака, комсомолец, а деньги на костюм послали из деревни отец с матерью, продав мясо последней телки. Ступай в сад, парень, да подальше выбирай уголок — плохо придется на ячейке, если увидят тебя товарищи в компании голубоглазой нэпачки. Пройдут годы. Пыльные будни, семья и работа смахнут с памяти смешливый лик. Но не ее ли глаза вспыхнут перед тобой через шестнадцать лет, когда на последнем своем рубеже рванешься ты с бруствера впереди своей роты?..
…Поднявшись по широкой, с мраморными перилами, лестнице ресторана «Медведь», пугливо отразившись в зеркалах, Кашин заглянул в зал. Ресторан гудел: за столом в углу пели нестройно, кого-то тащил к выходу вышибала.
Он выбрал пустой столик возле стены, сел. Тотчас подлетел вихлястый, словно на шарнирах, официант: «Ч-чего иззв… Селяночка-отменна-ррекомендую… пиво свежее… от Маркова… слушш…»
Семен помялся и заказал студень, селедку, бутылку пива и немного водки. Поход в ресторан был замыслен им и обоснован перед начальником губрозыска потому, что это было единственное место, упомянутое в записке, найденной на убитом Баталове. Войнарский согласился. Скрепя сердце он наскреб денег из скупых фондов губрозыска и вручил агенту под расписку в графе «секретные расходы». «Деньгами не бросайся! — предупредил он. — Но и не нищенствуй, чтобы внимание не привлечь. Ищи, ищи нитку…»
И вот теперь Кашин сидел за столом и размышлял: не больно ли жирно будет — столько яств за счет государства? А может, слишком бедно — опять плохо. Он косился осторожно по сторонам: ждал, что на него начнут показывать, смеяться над убогостью стола — и что тогда делать? Н-да… Но никто не смеялся, не указывал пальцем. Горланили посетители, летали между столов официанты. Подкрался откуда-то принц Рике с хохлом, бельмом и горбом, пристроился к уху и зашуршал куплетец:
— Я в людском теряю мненьи, Но лишь с виду вся беда, А в моральном отношеньи Я красавец хоть куда! —и Семен успокоился. Налил водки в рюмку и выпил, морщась.
Надо признаться, в ресторане Кашин был третий раз в жизни. Когда-то давно, перед самой германской, отец взял его с собой за получкой — он работал кузнецом в паровозных мастерских. По дороге домой они зашли в ресторан. «Имеем право раз в году поесть, как буржуи», — сказал отец. Сенька жадно ел вкуснейшие блюда из мяса, а отец пил под селедку водку и пиво.
Через месяц началась война, отца убили где-то в Мазурских болотах, и они остались втроем: мать, Семен и сестренка. В прошлом году умерла измученная, надорванная жизнью мать. Надо было кормить себя и сестру; после долгих поисков работы Кашин устроился пилить дрова на лесобиржу. Работа тяжелая, но платили неплохо. И в первую получку его, шатающегося от усталости и недоедания, смутили пильщики —
Ударил оркестр. Заметалось разухабисто:
И-эх-да!.. Чай пила, ды булки ела, Пы-забыла, с кем сидела-а!..Вскочили и завертелись пары, застучали каблуки, взметывались смерчиками дымные клубы. И-эх! И-эх! Один из плясавших налетел с размаху на кашинский столик, влип задом в стоящую на краю стола тарелку со студнем, обернулся, оскалился: «Пар-рд’н!» — и снова ввинтился в толпу.
«Да… публика — стоит рублика!» — подумал Семен.
Он начал уже уставать и томиться происходящим. Поглядел в окно. Улица была уже не так многолюдна, жидкие фонари освещали редкий ток прохожих. Отраженные в оконных стеклах, горели огни в зале ресторана, двигались люди, пробегали официанты; вдруг отражения исчезли, заслонились фигурой, приблизившейся к кашинскому столику. Семен повернулся и хотел сказать: «Занято!», но субъект уже усаживался и, осклабясь, тянулся к нему, хихикал сквозь гниловатые зубы:
— Дорогому гостю доброго здоровьица! Как-кая встреча, надо же. С вас причитается, между прочим!
Семен поднатужился, вспоминая приличное светское обхождение из читанных книг, и сказал:
— Не имею чести быть знакомым. Впрочем, выпей, если хочешь.
Мужчина налил рюмку, подержал в руке. Кашин разглядывал его: мужик был плюгавенький, с темными подглазницами, плохо выбритый. Рука подрагивала, водка плескалась на скатерть. Он вылил водку в рот, занюхал крохотным хлебным кусочком. Семен мог поклясться, что где-то видел его, но где? Ах, черт возьми… Тот поставил рюмку, мутно улыбнулся.
13
Малахова приняли в артель. Тихие дни потекли для него. Были в них и радости, и печали, но в знойном, пыльном, редко-редко прорывающемся дождями лете каждое «цок» по булыжнику подвозящего песок битюга, каждая тополиная пушинка, каждая зазубринка в незамысловатом механизме артельных отношений входили в душу полно и ярко, как в дальнем, полынью пахнущем детстве.
Да, это был мир, которого он не знал прежде в своей суматошной жизни, мир, особый, замыкающийся в кругу простых и вечных понятий, — как хлеб, что ели артельщики, как трудная и нехитрая работа, совершаемая ими изо дня в день.
Самая яркая личность в артели, десятник Анкудиныч, был человеком добрым, в меру простым, в меру хитрым. Казалось, ни одна гроза отполыхавших над белым светом лет не задела его, но это было не так. Горе скребануло его жестоко и тяжко: погиб в гражданскую сын, умерла жена. Однако говорил он об этом как-то вскользь, даже виновато посмеиваясь: «А чего? Я-то ведь живой. Пить-есть, выходит, надо, робить; без бабы тоже не обойдешься».
Всю свою жизнь он мог припомнить неделю за неделей, но событий значительных в воспоминаниях этих не было: то сдал работу, то гулял на свадьбе, то просто встретил хорошего человека и поговорил о житье-бытье.