Возвращение блудного сына
Шрифт:
В рукавицах работалось много легче. К работе Николай приноровился: клал булыжники споро и ловко. Зонтов продолжал ругаться, но уже не зло, а как бы подбадривал матерком: шевелись, шевелись!
Жара начала спадать потихоньку, удлинились тени, тогда Малахов почувствовал перемену в настроении артели: мужики улыбались, тихо переговаривались, посмеиваясь. Иван тоже улыбался и, часто распрямляясь, смотрел вдоль улицы, прикрыв глаза ладошкой. Все ждали кого-то: голоса были негромки, шутки беззлобны. Малахов разогнулся и огляделся, услыхав вокруг внезапно вспыхнувший гул:
— О! Идёть!
— Смыр-рна-а!
— Явленье
— Не Христа, а богородицы-дево-радуйся, дура!
— Почем ты знаешь — богородицы, хе… Может, Марии Магдалины.
— Наш-ше нижайшее!
— С кисточкой!
Девушка шла по тротуару. Трепетало платье, обнажались колени, она поправляла подол и продолжала путь, слегка косила в сторону укладчиков, чуть-чуть подрагивал в усмешке видимый сбоку уголок рта. Ясно было, что встреча эта — дань уже установившемуся за какое-то время ритуалу.
Тополь тяжелел и ронял пух — ветер нес маленькие комочки перед ее ногами. Она щурилась и смахивала с лица опадавшие пушинки.
— О, матушка! Чудес-сная! Погляди сюды! Ай не глянусь? Роскудрявой какой, глянь. Поцелуй — умру! — смеялись артельщики.
Она повернула на ходу лицо и оглядела их. В этот момент Малахов поймал ее взгляд. Он сбросил рукавицы, вышел на тротуар, взял пиджак и, на ходу застегивая его, двинулся следом за девушкой.
— Эй, куды? — послышалось сзади. — Ну и парень…
Малахов не слышал — он уходил за девушкой. Остановился только на крик Анкудиныча:
— Никола! Эй, обожди!
Он оглянулся — десятник догонял его. Подошел, схватил руку и сунул в ладонь несколько монет:
— Держи, парень! Денег-то нету, поди? А за девкой потопал, туда же. Они таких не любят, брат, х-хе. Завтра приходи, ты нам подходишь, правильно работаешь, как надо. Давай, давай! — Он подмигнул, толкнул в плечо.
— Благодарствую! — Николай повернулся и пошел дальше — туда, где трепетало по ветру голубое платье, вилась перехватившая волосы лента. Догнал ее, и они зашагали рядом. Девушка только искоса глянула на него, но не посторонилась, шла, как и раньше, посередине тротуара. Однако и шаг не ускорила.
— Знаю я, о чем вы спросите, — вдруг быстро и звонко, не жеманясь, сказала девушка. — Не хотится ли пройтиться, лимонадику напиться… и так далее. Нет! Не хотится! И отстаньте. Идите… камни свои укладывайте, — усмехнулась она.
— Зачем же смеяться над человеком? Ведь я вас, кажется, не обидел.
— Да какое мне до вас дело! — Девушка пошла быстрее.
Николай отстал.
Возле кинотеатра «Триумф» она свернула во двор. Щелкнул крючок, дверь закрылась за ней.
Николай купил билет и стал ждать. Скоро картина кончилась. Повалил народ. Открылись двери и начали пускать на следующий сеанс. Незнакомка стояла в дверях и отрывала билеты. Когда зашел последний зритель, Малахов пересек улицу и протянул свой билет. Она фыркнула, прикрыв рот, сунула обратно надорванную бумажку.
— Я… ты… — Слова не выталкивались из пересохшего горла.
— Иди-иди! Началось уже…
На экране был диспансер, где лечились от туберкулеза Ксюша и Николай. Лечились они долго и все это время любили друг друга, ссорились и интриговали заодно с врачами против злых людей, проповедовавших отсталые методы лечения. А вылечившись, отправились куда-то вместе, смеясь и целуясь.
После
Так же вошел вслед за всеми.
— Что, понравилось? — устало спросила девушка. — Или ты за чем другим? Шел бы тогда лучше домой, не терял время-то.
— А это вы, между прочим, зря, — серьезно сказал Николай. — Очень мне картина поглянулась. Душевная такая…
— И мне она тоже нравится, — так же серьезно ответила вдруг билетерша. — Уж я плакала, плакала… — Она насторожилась: — Ты иди, иди! Нечего тут…
Николай дотронулся до ее платья, сказал:
— Идем, слышь-ка, вместе! Еще раз посмотрим.
— Я на работе.
— Так сеанс-то последний!
— Пойти сказаться тогда.
— У дверей буду ждать! — вслед ей крикнул Малахов.
Они прошли в передние ряды и стали смотреть на неверно дрожащее, распластанное по стене полотно.
Девушка вздрагивала, вздыхала и ойкала. Николай осторожно коснулся маленькой руки — она отдернулась. Качнулись серьги. Он снова замер. Картина кончилась; они вышли на тротуар. Перебежали улицу — подальше от высыпавшего из кинотеатра народа, — остановились и впервые посмотрели друг на друга: открыто, лицо в лицо. Она быстро отвернулась, спросила:
— Ну, как тебе фильма — второй-то раз?
— Что ж, что второй. Фильма хорошая, жизненная, все, как в жизни.
— Ага. Как в жизни.
Девушка взяла его за рукав:
— Ты за мной не ходи. Не надо. Да кто ты такой?
— Что и сказать… Красноармеец. После демобилизации два месяца скитался, чего только не навидался, а работу только вот сегодня нашел. Да и то не знаю, крепко ли устроился. Что ж, камни так камни, была бы душа на месте. А ты кто?
— Ладно-ладно! — засмеялась она. — Слишком много захотел… сразу.
— Да мне-то все равно, кто ты ни есть. Спасибо — пошла со мной, не побрезгала, разговариваешь вот.
— Зачем ты так! Вспомнишь потом эти слова, смеяться станешь… Значит, тебе все равно?
Он склонился и коснулся губами ее виска. Она приникла лбом к его плечу.
— Смотри, парень. На огонь летишь.
— А я не боюсь, — спокойно сказал Малахов.
12
Жутко раздается наглый смех раздразненной женщины, и лукаво подмигивают ей уличные фонари большого города…
В больном теле — больная душа…
В больной Европе — больной танец.
Ее кумир, ее бог — шимми, шимми — суррогат полового акта.
Его танцуют все: мужчины, женщины, старики, дети — во всевозможных сочетаниях и комбинациях.
Танцуют вещи, города, страны, политика, верования, его танцует весь больной, изживший себя и свою культуру Запад.
И, наряду с потоками денег, вина, цветов, музыки и женщин, ютящиеся в подвалах чернорабочие потом и кровью добывают себе пару грошей на фунт хлеба.
Поставленная автором проблема счастья, пола и отрицания войны настолько возмутила западную буржуазию, что пьеса там нигде не была поставлена.