Шрифт:
Бабушкам Труниной Зинаиде Васильевне и Масловой Галине Алексеевне, прабабушке Губиной Ольге Дмитриевне.
Накипь
Часть 1
У Любки Рыжовой день рождения за два дня до нового года – 29 декабря. «Лучше бы 29 февраля, – шутили девчонки из корректорской, – Не каждый год было бы так неудобно». Любка обычно предупреждала за неделю, тихонько подходила, ставила локти на стол, опиралась на ладони подбородком и с видом заговорщицы заглядывала в глаза и шептала: «Леночка, двадцать девятого после работы ко мне, я с Иосифом Всеволодовичем договорилась, всех отпускает пораньше. Девочки обещались, ничего особенного, ненадолго, коньячок, курочку пожарю (уже купила – хорошая), конфеты, посидим часочек-другой, песни попоем». Все, конечно, соглашались – трудно отказывать, глядя в глаза просящему. Но за два дня до нового года, когда можно под благовидным предлогом улизнуть с работы, тащиться
Все знают, за что Любке такое послабление со стороны Йосика: хочет опоздает, хочет, уйдет пораньше, может и на работу не выйти, а может и весь коллектив отпросить к себе на день рождения. Все знают, но никто ей не завидует, напротив, жалостливо презирают. Во-первых, Йосик из разряда карманных мужчин – росточком не вышел, при этом еще и страшен как черт – сам лысый, а из ушей такие кудри черные прут, что хоть наверх зачесывай, глазки злые маленькие, лоб сморщенный, нос как клюв хищной птицы. Одного взгляда на это тщедушное тельце достаточно, чтобы увидеть все его пороки и проблемы со здоровьем. Во-вторых, характер у него мерзкий, деспотичный. И при всем при этом этот недоразвитый «Наполеон» пожизненно женат на нормировщице Жанке. Ох уж эта Жанка! Поперек себя шире, высокая, суровая бабища с большими коровьими глазами и черной порослью под носом. И как только Любка не побоялась? Впрочем, Жанке, казалось, собственный муж был до лампочки, все радости жизни ей давно заменили романы в мягком переплете и корзиночки с маргариновыми розочками и сливовым повидлом из кафетерия фабрики. Приходя на работу, она безостановочно поглощала и то, и другое, и дома, наверное, занималась тем же.
Йосик давно положил глаз на Любку, еще когда она молоденькая в платьице в цветочек, похожая на Гурченко, поющую про пять минут, первый раз переступила порог корректорской. Девочки-сослуживицы ее сразу приняли: открытая, веселая, с юморком, взаймы всегда даст, работы не боится, не выпендривается, как некоторые «красавицы», ничего лишнего себе не позволяет. Йосику оставалось только смотреть, да вздыхать.
Сидела Любка за одним столом с Женечкой, которая недавно вышла замуж за инженера, и потому чувствовала себя причастной к небожителям. Инженеры на фабрике были кастой привилегированной: никто точно не знал, чем они занимаются, большую часть дня инженеры проводили в курилке, пуская друг другу дым в очки, но при этом оклады у них были самые высокие. Женечка пребывала в эйфории, ей хотелось творить вокруг себя добро и сеять любовь. Она придумала, как избавить свою подругу от чрезмерной опеки со стороны начальника, да и вообще устроить Любкину жизнь. У мужа-инженера был друг, тоже какой-то интеллигент голубых кровей, пьющий благородные напитки. Вот и отправились они на совместный променад по вечернему парку – Любка под ручку с интеллигентом и Женечка с мужем-инженером. Вот об этого то инженера и разбилась вся Любкина жизнь.
Все знали, одна Женечка ходила в прежнем упоении и ничего вокруг себя не видела. Все молчали – жалко Женечку, Любку же дружно возненавидели, но только шушукались за спиной: «Пустила наседка лисицу в курятник, поутру петуха недосчиталась». Муж-инженер гнева на себя почему-то не навел, он вроде как в стороне – такая же Любкина жертва. До Женечки, наконец, дошло, когда однажды вечером ее Иван Сергеевич собрал свой скромненький чемоданчик и перешел в соседний подъезд, где у Любки была комната. Другая бы на ее месте глаза выцарапала «подружке», но Женечка скандалить не стала, уволилась по-тихому, и, не дожидаясь развода, уехала к маме в Москву. Иван Сергеевич даже чемоданчик не успел разобрать, так и вернулся в свое разоренное супружеское гнездо, прихватив с собой еще и пару сумок с Любкиными платьицами в цветочек, а ля Гурченко. Конфронтация перешла в открытую, девочки шипели как змеи, и распекали бывшую подругу на чем свет стоит. «Но, миленькие вы мои, – оправдывалась Рыжова, – это ж такая любовь, сердцу не прикажешь. Он же такой умный, такой добрый, такой порядочный». Не уговорила – замужние девчонки из корректорской, все как одна, с ужасом представляли себя на месте несчастной Женечки. Рыжову игнорировали. Впрочем, она скоро смирилась, началась для нее жизнь замужняя – спокойная и тихая. В обед она бежала в кулинарию на углу и, отстояв там длинную очередь, покупала котлеты по-киевски, столь любимые Иваном Сергеевичем, чтобы вечером праздновать семейную идиллию, пожарив их с картошкой. Бывало, что Ритка Арбатуева, по прозвищу "Татарка", большая любительница вкусно
«Не было бы счастья, да несчастье помогло!»: после очередного грабежа Любка, чтобы не кормить радость недругов своими слезами вышла в большой холодный коридор и уж там дала себе волю. Рыба – лупоглазая Машка из нормировщиц шла из уборной и наткнулась на стенающую Любку.
Рыба обожала несчастье и несчастных, потому что сама была до крайности замордована жизнью: росла без отца с матерью-деспотом, пучеглазая и рыхлая она долго не могла выйти замуж, а когда вышла – в тридцать лет за престарелого слесаря Володина, никак не могла забеременеть, а когда, наконец, забеременела и родила двойню, слесарь Володин от радости перебрал, и престарелое сердце не выдержало. Через год она похоронила мать и теперь одна тащила двух своих пучеглазеньких на зарплату нормировщицы. Пучеглазеньким икринкам не нравилось полное отсутствие в их жизни папы и многих удовольствий, которые имеют другие дети. Неспособные понять масштабы личной трагедии мамы, они считали ее злой и жадной и просто не любили.
Рыжова и Володина крепко сдружились, им было, что вылить друг другу. Татарка лишилась дармовщинки – Любка теперь хранила свою добычу в холодильнике нормировщиц и Рыбины дети регулярно получали от тети Любы печенье «Юбилейное» и шоколад «Аленка». Жизнь налаживалась, но как это всегда бывает – только расслабишься, судьба так треснет тебя по башке, что вскрикнешь. Умный, добрый, порядочный Иван Сергеевич, который, кстати, за прошедшие пять лет так и не удосужился оформить развод с Женечкой и семейную жизнь с Рыжовой, получил гневно-слезное письмо от матери своей законной: "…Ребенок, б...., растет без отца, а скоро в школу и что люди скажут? Вот Женечка рано или поздно встретит приличного человека, и хорошо бы ей замуж – а тут старый штамп в паспорте, и она сама писать тебе, скотине, стесняется, хотя надо было бы давно все точки над е расставить".
Инженер Степанов прочел, закурил, сел в горбатое кресло с полированными подлокотниками и стал крепко думать: "Здесь страсти-то поутихли – картошка с курицей надоела, а "Оливье" Любка так и не научилась готовить, а там ребенок – пять лет уже, оказывается – рожден, можно сказать, в законном браке. Еще пять лет и в магазин можно будет посылать, без сдачи. И что же – какой-то хмырь будет своими грязными лапами по беленьким волосикам гладить и мороженое покупать? Опять же, Москва – столица нашей Родины. Футбол, хоккей, музеи всякие."
Купил цветы, торт, "Лучистое", "Столичную" и поехал пятничной вечерней электричкой в Москву, по указанному в письме обратному адресу.
Любка в тот день, как обычно, дожидалась своего Степанова у проходной, чтобы на глазах у злопыхательниц торжественно вручить ему в левую руку сумку с "кулинарией" и томно взявшись за локоток правой отправиться вдвоем со своим красавцем в счастливые семейные выходные в обжитом уюте.
– А он сегодня пораньше отпросился, сказал, в магазин надо – за тортом и цветами. У тебя день рождения, что ли? – бросил ей на ходу один из сослуживцев Ивана Сергеевича.
Рыжова полетела домой, как на крыльях: "Ваня решил устроить праздник без всякого повода. Вот это любовь".
А дома ждали и повод, и "праздник". Весь вечер металась она по квартире с письмом в руках, пила корвалол. В субботу, не выдержав одиночества и тоски, купила конфеты, "Арбатское" и пошла к Рыбе, чтоб напиться и забыться.
– Плохо все, – сказала Рыба. – Надо было, чтоб сразу женился. А теперь и из квартиры попрут, ты ж там не прописана.
Любка рыдала, но, все еще, надеялась. Она долго надеялась, даже, когда инженер Степанов, покинув ее, перевелся по должности и семейным обстоятельствам в Москву. Когда собственноручно перенес ее вещи из их обжитого отдельно-однокомнатного гнездышка с окнами на солнечную сторону обратно в холодную неуютную семиметровку, не дав забрать даже шторы с люрексом, за которыми она три дня стояла в очереди и писала номерочки на руке. Полгода она ездила по выходным по адресу, указанному в письме и сидела на лавочке возле подъезда. Первое время инженер, несмотря на протесты тещи, спускался, садился рядом, закуривал и, вроде как, извинялся:
– Люб, ну ты пойми, ребенок же. Я не мог иначе, я ж не знал, – и сплевывал себе под ноги.
– Я знаю, – обреченно кивала Рыжова, – ты же порядочный. Но, может, ты, все-таки, меня любишь? Вернись, пожалуйста, я же не против, чтоб ты с сыном виделся. Сколько хочешь, только вернись. Мне без тебя плохо…
Потом уже и спускаться перестал – и, вообще, на выходные старался на матч билеты взять. Ходил с ребенком, возвращался к вечеру, довольный – после футбола и кафе-мороженного. Любка целый день ждала за углом -только бы увидеть и услышать. С лавки ее матюками из окна, закрытого шторами с люрексом, прогоняла теща Степанова. Разглядев издали знакомую пружинистую походку, Рыжова подбегала: