Возвращение из Индии
Шрифт:
После полуночи хлынул внезапный дождь, и Микаэла, вновь облачившись в шлем, взобралась на заднее сиденье мотоцикла. Разумеется, предложи я ей это, она осталась бы ночевать… но я не предложил, вопреки искреннему моему желанию как можно скорее упрочить наши отношения. Я после двух изнурительных любовных схваток предпочел провести ночь один в своей просторной кровати и привести в порядок свои мысли.
Вернувшись, я собрал остатки разбитой чашки и положил их в пластиковый мешок, но не потому, что рассчитывал их как-то склеить, а потому, что это была чашка из сервиза, и я не хотел ее выбрасывать, не получив на то разрешения хозяйки. Я договорился о встрече с Микаэлой на следующий день, хотя и знал, что всю субботу она будет занята в своем кафе. Я хотел также договориться с нею о встрече на следующей неделе, особенно о твердой дате нашей совместной поездки в Иерусалим. Я боялся, что ее тоска по Индии, о чем она не переставала говорить, и беспросветно тусклая жизнь ее в Тель-Авиве вполне способны подвигнуть ее на новое бегство. И если я не хотел ее потерять, думалось мне, я должен был наладить с ней постоянный контакт. Но поскольку дважды в неделю у меня были ночные дежурства на станции скорой помощи на юге Тель-Авива, в дополнение к частной работе в герцлийской клинике, мои возможности для встречи были весьма ограничены. А потому я уговорил ее после рабочей смены в кафе приезжать ко мне на станцию скорой помощи и сопровождать меня во время квартирных вызовов, на что она с радостью согласилась, поскольку это напоминало ей о днях работы в Калькутте. Поначалу больные и их окружение бывали смущены тем, что она шествует за моей спиной, держа под мышкой шлем и всем своим видом напоминая пришельца с далекой планеты. Но поскольку я взял за правило немедленно представлять ее как медицинскую сестру (а иногда она и в самом деле помогала мне проводить обследование), они быстро привыкали к ее присутствию, и сама она, к моей радости, начала ко мне привыкать. Немного провоцируя ее, я любил спрашивать Микаэлу, нравлюсь ли я ей. «Ровно настолько, насколько я нравлюсь тебе», — следовал немедленный ответ, сопровождаемый загадочной улыбкой, которая пробегала по ее загорелому лицу, точно рябь. Но зато она перестала жаловаться на свою тоску по Индии, как если бы часть этой тоски была поглощена нашими отношениями и, разумеется, фактом моей работы, которую сама она могла теперь наблюдать. У меня не было никаких сомнений, что ее очень привлекает чисто врачебная сторона моей деятельности. И это именно было тайной причиной, по которой она так стремилась встретиться со мной на свадьбе у Эйаля. Она напоминала мне моего отца — и тем, что затевала перекрестный допрос, расспрашивая о болезнях и их симптомах (делая это даже во время движения с заднего сиденья мотоцикла), и тем, что хотела постичь такую неопределенную и тонкую границу между болезнью и здоровьем. И, разумеется, тем еще, что, как и мой отец, относилась к той категории одержимых любопытством людей, которые стремились получить ответы на свои вопросы, касающиеся страдания и боли на основе изучения собственного тела, которое у Микаэлы, к примеру, выглядело достаточно крепким и под солнцем Индии покрывшимся натуральным, золотисто-коричневым индийским загаром, что я и отметил во время нашей первой встречи в гостиной у Лазаров, когда я по ошибке принял ее за молоденького мальчика. Так или иначе, это впечатление некоторого интеллектуального сходства между Микаэлой и моим отцом еще усилилось тем, что они быстро нашли общий язык с самой первой нашей встречи в доме моих родителей, которая состоялась через десять дней после свадьбы Эйаля, которую мы все воспринимали как событие, исполненное некоей духовной силы, истинное происхождение которой мы до конца не понимали.
Этот визит к родителям был для меня очень важен, поскольку я хотел увидеть их реакцию на Микаэлу прежде, чем я приму какое-либо судьбоносное решение. Если бы я знал, что она беременна — факт, которому она в ту пору не придавала особого значения, — то конечно, не посадил бы ее на мотоцикл, а постарался бы успеть на один из последних автобусов, идущих в Иерусалим. Пятница всегда являлась самым тяжелым днем для всех, занятых в герцлийской клинике, ибо в пятницу хирурги, работающие в больших больницах, оставляют своих обычных пациентов, препоручая заботу о них родным и близким, чтобы успеть к операционным столам в частных клиниках, операции в которых зачастую заканчивались уже после наступления субботы. И мне самому тоже приходилось, оперируя последнего больного, закутывать его в нагретые простыни, чтобы поддержать в нем температуру, падавшую до опасной черты в результате операции.
Тем не менее (я имею в виду поздний час) я никогда не отказывался от возможности добраться до Иерусалима. Не отказался и в первый наш визит, успев позвонить родителям и предупредить их, что мы прибудем поздно и им не обязательно откладывать из-за нас свой ужин — совет, который они игнорировали, надеясь, что мы постараемся не затягивать наш отъезд из Тель-Авива, теряя время на долгие сборы. И на самом деле — Микаэла собралась быстро, я тоже не стал мешкать, и вскоре уже наша «хонда» неслась по дороге на бешеной скорости не только потому, что в этот поздний час движение заметно стихло, но еще и потому, что я знал, как обожает Микаэла сумасшедшую езду, при любом удобном случае, ожидая от меня, что я смогу исполнить все ее ожидания по этой части. В восемь часов, начиная с того момента, когда мы начали подъем на Шаар-Хагай, дорога вдруг раскрылась перед нами, а полная луна, поднявшись над холмами, стала освещать нам путь, время от времени скрываясь за кипарисами и соснами, наполнявшими ночной воздух благоуханием все то время, пока мы неслись к дому родителей.
Мой отец, прислушивавшийся к звукам в ночной тиши, услышал рев мотоцикла в минуту, когда мы только-только въезжали в улицу, и вышел на ступеньки, чтобы встретить нас. Я заметил, что он был ошеломлен, а может быть, даже испуган, разглядев как следует невероятно большие глаза Микаэлы. Но я знал также, что густая их синева, так похожая на цвет собственных его глаз, успокаивающе подействует на него — и действительно, он немедленно начал оказывать ей повышенное внимание, взял у нее шлем и куртуазно помог освободиться от тяжелой армейской куртки, тут же заведя живую беседу — тихий, вежливый человек, каким он всегда был. Но мать пока что вела себя более сдержанно, вглядываясь в мое лицо и пытаясь понять, чего я ожидаю от нее во время этого визита. От них.
Этой ночью, в старой моей комнате, Микаэла дала мне недвусмысленно понять, что хочет заняться со мною сексом, — идея, которая показалась мне не только легкомысленной, но и небезопасной, поскольку мою мать всегда отличал чуткий сон, а крики Микаэлы во время оргазма могли разбудить весь дом. Я знал, что мать была весьма встревожена той абсолютной откровенностью, с какой Микаэла во время ужина поведала моим родителям о своих склонностях, имевших место в прошлой ее жизни в последние годы, из чего легко можно было сделать вывод, что наиболее достойным из всего она считает работу с врачами-добровольцами на тротуарах Калькутты. И при этом она, при первой же возможности, не упустила случая, чтобы не осведомить моих родителей о своих злоключениях во время учебы в средней школе, не высказав ничего, что позволило бы заподозрить ее в честолюбивых замыслах продолжить свое образование в обозримом будущем. При всем при этом она продолжала излучать обычную свою уверенность и независимость, нисколько не умалявших впечатления от ее вежливости и хороших манер, и все же я не сомневался, что разговорами этими моя мать была огорчена, и что после того, как отец уснул, не случайно, не в силах уснуть сама, она долго еще бродила по дому, так что, я думаю, со стороны Микаэлы, было нечестно настаивать на совокуплении в этих неблагоприятных обстоятельствах, особенно с учетом того, что следующей же ночью мы окажемся наедине в моей тель-авивской квартире.
Не тут-то было.
— Это твой отец виноват, — говорила она, целуя меня с нарастающей страстью. — Он настоял, чтобы я попробовала вина… А когда я выпью, то схожу с ума от желания. — И руки ее все настойчивей продолжали меня ласкать. Но и я уперся.
— Ты разбудишь весь город. — Она попыталась — не слишком уверенно, разубедить меня.
— Я могу кончить, не издав ни звука.
Но я ей не верил, потому что в последний раз она так кричала и стонала, что, хотя мне это и нравилось, мне пришлось зажать ей рот. Так что я не хотел, чтобы до родительской комнаты за стеной донесся от нас хотя бы единый звук.
— Ну, Бенци, — не унималась Микаэла.
— Я сказал — нет.
В своей неудовлетворенной страсти Микаэла долго еще продолжала вертеться на моей подростковой кровати даже после того, как мне удалось уснуть, — сама она сумела это сделать лишь под утро, когда я сел за завтрак со своими родителями, которые настроились услышать от меня о моих намерениях, — при условии, что они были ясны мне самому. Но что я мог им сказать? Едва ли мог я намекнуть на мою истинную страсть — жену Лазара, страсть, которая преследовала меня даже здесь, в эту минуту, в прохладном, напоенном весной воздухе Иерусалима с ароматом роз, распустившихся в его садах. Еще меньше мог я сказать им, что женитьба, к которой я готовился все более серьезно, была лишь средством обеспечить безопасность той невероятной женщины, которая заполняла все мои мысли, и которую я должен был защитить от себя самого.
А потому, прежде чем им представился случай перейти к вопросам, я сам попросил их высказаться об их впечатлении от Микаэлы. Как я и предполагал, отец, поспешивший высказаться первым, не увидел у нее никаких недостатков.
— Сплошные достоинства, — сказал он. — Сплошные. Славная девочка. Она в полном порядке. И будет тебе сильной поддержкой, — заключил он с уверенностью, вообще-то несвойственной ему в подобных вопросах. — И она совсем не выглядит избалованной, несмотря на то, что она такая изящная, — добавил он и неожиданно покраснел. К моему удивлению, мать тоже отозвалась о ней в доброжелательном духе.
— Я согласна. Может быть, потому, что она сама не слишком ясно представляет, чего она хочет, она и не может пока что найти своего места в мире, предпочитая плыть по течению. Но я уверена, что стоит ей родить, она бросит якорь и станет хорошей матерью.
Загадочно, как это мать безошибочно почувствовала то, о чем я не мог даже помыслить, пусть даже это в то субботнее утро было уже свершившимся фактом и существовало в виде двухнедельного эмбриона в матке молодой женщины, спавшей в эту минуту в кровати, в которой сам я провел столько лет. Три месяца спустя, уже после моей свадьбы, когда я сказал своим родителям о беременности Микаэлы и напомнил матери о ее словах, восхитившись ее интуицией, она решительно отклонила мои восторги и сказала:
— Об интуиции не может быть и речи. Тогда я ни о чем даже не подозревала. — Голос ее звучал при этом довольно сердито, быть может, потому, что, несмотря на то, что она понимала Микаэлу, у которой могли быть причины, чтобы скрывать от меня свою беременность, она не могла избавиться от ощущения, что к факту появления ребенка мы относимся достаточно безответственно. — Не только вы и ваши чувства существуют на свете. Этот ребенок тоже является человеческим существом.
И это поразило меня. Странно было слышать, как она, подобно Микаэле, отзывается о крошечном зародыше как об уже полностью сложившимся существе. Однако дело было в том, что моя мать была права. Микаэла и на самом деле подвергала себя опасности, трясясь и подпрыгивая позади меня на мотоцикле и подбивая меня до предела увеличивать скорость, что граничило с безрассудством — даже без ее беременности. Если бы, обнаружив это, она поставила меня в известность хотя бы через полтора месяца после нашей встречи, я бы запретил ей садиться на мотоцикл и, возможно, поменял бы его на автомобиль, что я в конечном итоге и сделал.