Возвращение из Индии
Шрифт:
Ну а пока мы еще окончательно не расстались с моей любимой «хондой», мы провели немало времени, носясь по дорогам страны, особенно после того, как я намекнул ей о своем намерении поговорить с ней о делах, касающихся брака. Я не собирался откладывать этот разговор в долгий ящик и приступил к нему после нашего второго посещения Иерусалима ранним субботним утром на середине пути в придорожном трактирчике неподалеку от аэропорта, возле которого мы, как правило, останавливались. Она сидела напротив большого зеркала, висевшего на стене за прилавком, в черном своем защитном шлеме, который лишь усиливал сияние ее огромных глаз, чуть-чуть укрупняя лицо, которое, по ее собственным словам, было для таких глаз слишком маленьким и изящным. Она не была удивлена моим предложением, может быть, уверенности ей придавало ощущение, что она понравилась моим родителям, несмотря на ее неудачи на почве образования, отсутствие профессии и необъяснимую тоску по Востоку. Внутреннее чувство говорило ей, что мое желание поскорее вступить в брак, не вполне напрямую связано с нею и, может быть, не очень понятно даже мне самому, но покров таинственности и какой-то двусмысленности, исходивших от столь рационального, как я, человека, только придавали мне в ее глазах дополнительную привлекательность. Я поцеловал ее в лоб, ощущая твердую поверхность шлема в своих ладонях, и от всей души хотел найти в себе силы, чтобы произнести слова: «Я тебя люблю», — но рот мой отказался произносить их. Вместо этого я сказал нечто более обтекаемое: «Мы любим друг друга», — что и на самом деле было более правильной и честной формулировкой в данном случае, поскольку эта любовь, которая принадлежала другой, совершенно невероятной женщине, находилась меж нами на столе, подобно великолепно приготовленному блюду, которое она имела право попробовать. Она слушала меня внимательно, а затем, после некоторого раздумья, сказала:
— Если ты и в самом деле хочешь жениться как можно скорее, с моей стороны возражений нет. Мне с тобой хорошо. Даже если мне и не совсем понятно, что заставляет тебя так спешить, — неужели тебе так тяжело оставаться наедине с собой? Но если мы поженимся, то только при условии, что ты не будешь чинить мне препятствия, когда я захочу еще раз посетить Индию — не на долгий срок, но и не на пару дней. Лучше всего было бы, если бы ты смог поехать со мной, но если ты не сможешь — обещай, что не станешь мне мешать. И если к тому времени у нас уже будет ребенок — то ты и твои родители должны будут позаботиться о нем, в ином случае мне придется тащить его в Индию с собой.
Не знаю, почему, но я внезапно испытал такой прилив радости, что потерял над собою контроль и уткнулся в нее лицом, затем легонько сдвинул с ее головы шлем и прильнул к ее губам долгим поцелуем на виду у немногочисленных посетителей, сидевших за столиками в этот ранний субботний час. Они смотрели на нас дружелюбно и ободряюще и, похоже, им нравилось, что с головы этой молодой и привлекательной девушки исчез наконец тяжелый и пыльный шлем.
Чуть позже Микаэла, в дополнение к первому, добавила еще и второе условие: она хотела современную, то есть немногочисленную свадьбу, на которую будут приглашены только члены семьи. И это понятное и простое в своей естественности желание, которое я принципиально разделял, оказалось просто камнем преткновения, пунктом, вызвавшим массу проблем и осложнений. Когда я уведомил об этом родителей, у них резко упало настроение, и поначалу мы долго сидели, погрузившись в глухое молчание. Несколькими днями позже оба они, каждый на свой лад, стали протестовать против условий, на которых настаивала Микаэла. Как родители своего единственного сына, они чувствовали себя просто обязанными закатить грандиозную свадьбу, на которую могли бы пригласить всех своих друзей и знакомых и тем ответить взаимностью на полученные ими на протяжении жизни подобные приглашения. Более того, воспользовавшись моей свадьбой как неотразимым предлогом, они мечтали затащить наконец в Израиль наших британских родственников. Я не мог не почувствовать справедливости их доводов и попросил Микаэлу пересмотреть ее решения, но столкнулся неожиданно с совершенно необъяснимым упрямством, которое проявлялось в ее характере и раньше, но бывало всегда смягчено ее буддийской уравновешенностью. Сейчас буддизмом и не пахло. Она не хотела ни каких-то неведомых ей родственников, ни большой свадьбы. И точка. Сама идея свадьбы в арендованном специально огромном зале торжеств вызывала у нее отвращение, и она не присутствовала на подобных мероприятиях даже тогда, когда речь шла о самых близких ее друзьях. Не любила она посещать равным образом и такие тихие свадьбы, на какой она была в киббуце Эйн-Зохар, из-за их многолюдности, а появление ее на бракосочетании Эйаля и Хадас объяснялось лишь желанием встретиться со мной, желанием, вызванным рассказами Эйнат о нашем пребывании в Индии.
После того, как я понял, что не в силах повлиять на нее, я попробовал убедить моих родителей удовольствоваться приглашением семейного круга, который можно было бы собрать в доме одного из самых радушных наших родственников, жившего в пригороде Тель-Авива. Но подобное предложение просто оскорбило моих родителей и никакого желания пойти на компромисс не вызвало. Пришлось мне взвалить на себя роль посредника между ними и Микаэлой, и я взял за правило, перед тем как отправиться на ночное дежурство, ужинать в кафе, где она работала, с тем чтобы убедить ее в необходимости более гибкого подхода. Чуть позднее и мои родители попросили у меня разрешения переговорить с Микаэлой и попробовать переубедить ее. С этой единственной целью они отправились в Тель-Авив, чтобы встретится с ней. Но она не поддалась на уговоры, как если бы все ее сомнения, связанные с браком, упирались в вопрос о том, как нужно к этому относиться: как к большому мероприятию или семейному делу. В один из моментов этой дискуссии она сорвалась и нагрубила моим родителям, после чего залилась слезами; в свою очередь испуганные родители дали задний ход. Мое сердце обливалось кровью при виде их переживаний. Они были воспитанными людьми, абсолютно чуждыми всему показному, и если они так горячо сражались за право организовать большую свадьбу, причина была одна — оба они хотели отблагодарить людей, приглашавших их из года в год на свои семейные торжества. А если даже они были уверены в том, что большинство наших английских родственников не выберутся к нам, они все равно хотели дать им знать, что здесь, в Израиле, никто из них не забыт, а также объявить на весь мир, что холостой жизни их любимого сына пришел конец.
Но слезы Микаэлы огорчили меня тоже, поскольку она не относилась по типу к людям с повышенной эмоциональностью, и если уж она расплакалась на виду у моих родителей, это означало лишь одно — что-то гнетет ее в настоящее время. Может быть, ее до сих пор мучают сомнения, связанные с поспешностью этой женитьбы, в центре которой оказалась она сама, а может быть, в глубине сердца она чувствовала, что у этой свадьбы существуют потаенные, скрытые от ее понимания мотивы, которых она не могла распознать. Атмосфера таинственности, витавшая над моими поступками, делала меня в ее глазах еще более привлекательным, но вместе с тем начала ее смущать. Несмотря на ее внутреннюю свободу и фаталистский взгляд на жизнь, в ее спокойствии и уверенности появились трещины.
В книжном магазине я приобрел книгу, посвященную индийской религии и философским вопросам, и начал читать ее, надеясь понять таким образом ход ее мыслей и компенсировать ей недостающую любовь с моей стороны.
Тем временем просьбы моих родителей дали эффект, и двумя днями позже после их встречи она по собственной инициативе позвонила им и сказала, что согласна расширить круг приглашенных на свадьбу, которая с этого момента из разряда «маленьких» переместилась в разряд «средних» при условии, что выбором зала для церемонии будет заниматься она сама. А поскольку для «средней» свадьбы, зал должен был иметь соответствующие размеры, выбор у Микаэлы был достаточно ограничен и почти бесперспективен. Микаэла, которая последние дни все больше отдалялась от меня, в конце концов остановила свой выбор на крохотном зальчике в одной старой гостинице, расположившейся в центре нижнего Иерусалима. Вход в гостиницу был непригляден, но само по себе помещение выглядело достаточно привлекательным, со множеством зеленеющих растений и с владельцами, гарантировавшими исключительное обслуживание. После того как Микаэла произнесла свое решительное «да», мы на мотоцикле вернулись в Тель-Авив, остановившись, как обычно, возле нашего излюбленного трактирчика неподалеку от аэропорта. В Микаэле чувствовалось какое-то напряжение, и выглядела она грустной. На этот раз она немедленно сняла свой шлем, но даже не посмотрела в сторону зеркала. Но в эту минуту я не знал, что она получила результаты двух проверок на беременность — это случилось несколькими днями раньше. Я мог только уловить это новое напряжение, исходившее от нее, обусловленное, как я понял позднее, решением не посвящать меня в совершенно менявшую всё ситуацию, с тем чтобы мы свободно могли отказаться от бракосочетания даже в самую последнюю минуту, если сочтем такое решение необходимым. Я не исключаю, что подсознательно она хотела именно этого, чувствуя, что я занят лишь миром в собственной душе и забочусь только о собственном интересе.
Приглашения в конце концов были напечатаны на английском и иврите, и мои родители принялись пачками рассылать их в Англию, чтобы дать родным и близким время подготовиться к поездке. Затем мы уселись и стали дополнять список именами местных гостей.
Мои родители честно придерживались обещания, данного ими Микаэле, прилагая все усилия, чтобы не превысить лимит свадьбы «среднего» размера. Я заметил, что отношения моей матери к Микаэле изменилось после той внезапной вспышки, закончившейся потоком слез в тель-авивском кафе — она начала сочувствовать ей, проявляя понимание, смешанное с симпатией и жалостью. Проблема, однако, состояла в том, кого исключить из числа приглашенных на свадьбу, совместив это с приглашением тех, кто заведомо не придет. Отец приготовил три списка возможных гостей. Сначала они попросили меня назвать имена тех, кого я считал бы «бесспорными». Я назвал Эйаля и Хадас, мать Амнона, но без ее родителей, двух старых друзей, которых знал еще со времени армейской службы и еще двоих по медицинскому факультету. Затем добавил доктора Накаша и его жену, которую я никогда не видел, а потом, после секундного колебания относительно Хишина, решил обойтись без него, зато вписал имена Лазара и его жены, вместе, разумеется, с Эйнат, без болезни которой я не встретил бы Микаэлу.
Мать кисло улыбнулась:
— Интересно, что мы не позволяем себе пригласить наших добрых соседей, с которыми столько лет прожили дверь в дверь, в то время как совершенно чужих нам Лазаров ни с того ни с сего зовем в гости.
— Зовем не «мы», а я, — отпарировал я. — Это мои гости. В чем проблема? У меня есть свои основания пригласить их. Не говоря уже о том, что ты волнуешься напрасно — они не придут.
— Еще как придут, — сказала мать, сконфузив отца, который уже приготовился внести их в список гостей, которые не придут.
В глубине души я знал, что права моя мать. Жена Лазара не упустит случая увидеть, как я стою под хупой и не только из-за желаний, которые я у нее вызывал, но и потому еще, что она знала: все, что я сделал, я сделал, думая о ее пользе.
"Но даже если она этого и не знает, — размышлял я, — моя обязанность сказать ей об этом". Имея это в виду, я должен придумать, каким образом лучше доставить ей это приглашение персонально. О самой свадьбе она, должно быть, уже слышала от Эйнат, с которой Микаэла часто встречалась и которую она пригласила даже на вечеринку по случаю завершения ее положения свободной девушки. Я был несколько взволнован возможностью снова встретить Эйнат, которую я не видел с момента нашего возвращения из Индии.
— По крайней мере, у тебя не было проблем с тем, чтобы отыскать квартиру, — сказал я ей, приветствуя ее у дверей и дружески обнимая. Она смущенно улыбнулась и покраснела.
Относилась ли она ко мне не только как к доктору все то время, что мы были в Индии? Она чуть-чуть прибавила в весе, следы гепатита исчезли, но исчез также индийский загар, до сих пор остававшийся у Микаэлы. Выглядела она вполне здоровой и очень привлекательной. На ней были модные черные брюки и белая шелковая блузка, поверх которой она накинула искусно расшитое красное болеро, зеленые, под цвет ее глаз, серьги мягко покачивались в ушах. Вела она себя застенчиво, но ее, похоже, забавляла ситуация оказаться в квартире собственной бабушки, в то время, когда в ней живет кто-то чужой. Когда она была школьницей, сказала она, то часто прямо из школы приходила сюда поужинать с бабушкой, а когда оставалась на ночь, то спала на диванчике в гостиной.