Возвращение из Индии
Шрифт:
Но сэр Джоффри вовсе не был обрадован известием, что его старое оборудование, использовавшееся для ЭКГ, оказалось в хорошем состоянии. Он предпочел бы, чтобы оно врало. Он сообщил мне о предстоящей Лазару операции, и лицо его при этом было мрачным, что тут же вызвало у меня дополнительную тревогу. Пусть даже и баллонирование, и аортокоронарное шунтирование стало в практике современной хирургии явлением заурядным и повседневным настолько, что Хишин, который не был кардиохирургом, отзывался о подобных операциях с иронией, тот факт, что болезнь коронарных сосудов сердца сопровождалась аритмией, зафиксированной нами еще в Лондоне, делало этот случай весьма и весьма сложным. Я пытался вспомнить, что говорил мне при осмотре Лазара доктор Арнольд — страдал ли Лазар вентикулярной или супервентикулярной аритмией — при том, что первая была бы более опасной. Но кто я такой, думал я, обвиняя самого себя, кто я такой, чтобы ставить диагноз кардиологического заболевания человеку, находящемуся за тысячи миль от меня, тем более что речь шла о директоре огромной больницы, в чьем полном распоряжении находилось множество высококлассных специалистов любого профиля, которые вот уж никак не нуждались в помощи или подсказке со стороны молодого врача вроде меня, практически не имевшего опыта работы кардиолога? Но виной всех моих тревог, скорее всего, являлось то обстоятельство, что когда злосчастное показание ЭКГ появилось на распечатке, я в это же самое время был на расстоянии двух миль от больницы и занимался адюльтером с его женой, что и вызвало во мне всплеск вины и тревоги, как если бы неким таинственным образом мои действия повлияли на его сердце, вызывая его фибрилляцию, в то время как она, в свою очередь, спровоцировала мой сексуальный провал.
Все эти мысли вызвали в человеке моего возраста ощущения, о которых вы, наверное, не раз задумывались, глядя на экран; что касается меня, то меня эта ситуация подтолкнула к действию. И я отправился к платному телефону, откуда стал названивать в офис Лазара, чтобы узнать, как он себя чувствует и что происходит с его операцией. Секретарша Лазара, человек проверенный и всецело преданный ему, была очень тронута проявляемым мною интересом, но отвечала по-деловому кратко, экономя мои деньги. Выходило так, что у врачей не было единого мнения о том, чего следует ожидать после операции. Вся беда была в том, пожаловалась секретарша, что слишком много вокруг этой проблемы оказалось врачей, а также друзей и даже просто знакомых, которые во все вмешивались и всем давали советы, так что это просто счастье, что сейчас всем процессом стал руководить один человек.
— И кто же это?
— Профессор Хишин.
У меня невольно вырвался крик:
— Кто?
— Профессор Хишин.
— Но ведь он же не кардиохирург!
— Ну и что? — сказала секретарша. — Он ведь не собирается проводить операцию. Но он будет решать, кто это будет, и, разумеется, он будет присматривать за ним во время операции.
Эти сведения из Тель-Авива вместо того, чтобы успокоить меня, только усилили мое волнение. Я сказал „волнение“, а не „возмущение“, потому что, честно говоря, чем это я мог так возмущаться? Если консилиум решил рекомендовать операцию на сердце с установкой шунтов — одного, двух, трех — да сколько бы их ни было, — все равно, это была рядовая, рутинная операция, которую будут выполнять опытные руки профессионалов, обладающих высочайшим рейтингом, и это при том, что риск неблагоприятного исхода подобной операции не превышал одного процента для человека здорового, то есть такого, который никогда не страдал от каких-либо кардиологических проблем. Мое внутреннее возбуждение касалось в настоящее время скорее моральных, чем медицинских проблем.
Поскольку до нашего возвращения в Израиль оставался всего лишь месяц и сэр Джоффри недвусмысленно дал мне понять, что последние две недели я могу рассматривать как дополнительный отпуск, я решил — со всевозможной предупредительностью и тактом — вернуться в Израиль на две недели раньше запланированного нами срока, с тем чтобы я смог попасть на операцию к Лазару. Поначалу Микаэла не хотела верить собственным ушам, снова и снова требуя, чтобы я выложил все свои аргументы. Ведь я только что чуть ли не заставил ее сократить наше пребывание в Лондоне до одного месяца — и вот теперь отнимаю у нее две из четырех оставшихся педель?
Ее возмущению не было границ. Впервые за весь год, прошедший со времени нашей свадьбы, мы не могли договориться, и наша перебранка грозила перерасти в нешуточный кризис. Аргументы, которые приводились с обеих сторон, становились все более ироничными, жесткими и злыми. Из-за охлаждения наших сексуальных отношений мы не пытались, как это сделали бы более расположенные друг к другу пары, доказать свою правоту друг другу в постели. Лишенные всякой сексуальной подоплеки или расчетов, наши аргументы, случись здесь оказаться постороннему наблюдателю, показались бы ему холодными, но выдержанными, пусть даже излишне острыми. Я не собирался лгать Микаэле и извиняться перед ней за мое желание вернуться как можно скорее, но, сдерживая себя, мягко заявил о моей привязанности к Лазару и естественному отсюда желанию быть рядом и поддержать его и его жену во время операции. И поскольку даже самому себе я не мог до конца признаться в истине и настоящей причине волнения и тревоги, что могло бы склонить Микаэлу, я перенес часть своей любви к Дори на самого Лазара, как если бы мы с ним стали настоящими преданными друг другу друзьями во время путешествия по Индии. Как если бы он стал для меня кем-то вроде отца, который вправе рассчитывать на мою поддержку.
— Ты и в самом деле полагаешь, что кроме тебя ему не на кого рассчитывать? До такой степени, что тебе нужно бросить все в Англии и нестись в Израиль — зачем? Чтобы, как щенку, вертеть хвостом? — Ее слова были пропитаны горечью, а всегда большие глаза превратились в щелки, как если бы она и на самом деле где-то вдали пыталась разглядеть маленькую собачку, несчастного щенка, выползающего из-под больничных ворот и заискивающе помахивающего хвостиком.
— Ты права, — добродушно согласился я. — У него не будет недостатка в людях вокруг. Но… как бы это получше объяснить тебе? Я должен быть там не из-за него. А из-за себя.
В конце концов она устала сражаться со мной, с моими, непонятными ей, решениями и туманными аргументами и оборвала наши пререкания, сделав мне потрясающее предложение. Если я так отчаянно рвусь присутствовать на операции Лазара, я могу отправиться туда сам, а она прибудет позже; точное время можно оговорить заранее. Или, более того (и застенчивая, непривычная улыбка внезапно появилась на ее лице, а глаза радостно засияли): да, именно так — она просто прилетит позднее. Потому что это, кроме всего прочего, будет еще и справедливо. Ибо если я позволяю себе оставить ее и уехать на две недели раньше, то, следуя той же логике и в полном соответствии с принципами равенства и справедливости, она может позволить себе прилететь на две недели позже. Тут же я спросил:
— А Шиви?
— Шиви? — задумчиво повторила она все с той же хитроватой улыбкой. — Может статься, что именно она, одна из всех нас прилетит в срок. Мы ее поделим между нами. Если честно — так честно. Я найду кого-нибудь, кто привезет ее к тебе в Израиль, а у тебя будет еще более чем достаточно времени, чтобы все для нее подготовить. Может быть, ты сможешь на время отвезти ее к своей матери, а мне доставишь удовольствие, оставив меня здесь.
И так оно и было. Но после того, как я передвинул на две недели дату моего отлета, мой агент в бюро путешествий предупредил меня, что больше никаких изменений не будет, поскольку все рейсы на начало сентября уже раскуплены. И тут я задумался — а зачем я все это затеял? Как если бы я только что открыл для себя, насколько мне нравится Лондон, переполненный добродушными туристами; Лондон, предоставивший мне столько возможностей оперировать пьяных англичан, сбитых автомобилями, или азиатов, вызывавших скорую помощь в полуночный час, и всем этим лишивший меня всех тех радостей культуры и искусства, которые можно найти только в таком огромном городе. И хотя билеты в театр чаще всего были нам не по карману, существовало множество других, не менее интересных мероприятий, таких, к примеру, как лекции различных знаменитостей, включая, к огромному моему изумлению, Стивена Хокинга, который был главным действующим лицом встречи с публикой в стиле „спрашивайте — отвечаем“, посвященной его космологической теории — в Барбикане за два дня до моего отлета. Я знал, что лекционный зал будет битком набит публикой, но решил все-таки рискнуть и пойти туда, чтобы таким образом вознаградить себя за преждевременный отлет, на который я сам себя и подвигнул, подчиняясь труднообъяснимому импульсу, как если бы я ожидал чего-то очень важного, что должно произойти во время операции Лазара, или, как если бы глядя на его вскрытую грудь, я надеялся увидеть там нечто, имеющее отношение ко мне самому. Я пригласил Микаэлу присоединиться ко мне на время лекции Хокинга, невзирая на то, что ребенок последнее время вел себя очень беспокойно, как если бы ему передалось напряжение, возникшее между Микаэлой и мной. Но Микаэла не высказала к космосу никакого интереса. Научная сторона этого вопроса ее не интересовала. Ее интересовала только сторона эмоциональная… к тому же она пела в церковном хоре, репетиция которого совпадала по времени с лекцией Хокинга; выбор был предопределен. Но она предложила мне отправиться на Хокинга, прихватив с собою Шиви, рассчитывая, что воспитанные англичане, заполняющие лекционные аудитории, увидев мужчину с маленьким ребенком, уступят мне место в зале. Что и получилось на самом деле. Малышка Шиви, повиснувшая на своих лямках, помогла мне найти сидячее место в зале, который, конечно же, был полон — но, вопреки моим ожиданиям, не переполнен.
Поначалу Шиви вела себя тихо. Оттого, может быть, что большую часть дневного времени она проводила, подвешенная в своем спальничке к Микаэле, которая носилась вместе с ней по всему городу, и она рассматривала мать как часть самой себя, в то время как я являлся неким отдельным существом, вызывавшим ее интерес тем, что и в его руках она чувствовала себя уютно. Так что не ее вина в том, что вечер оказался расстроенным. И хотя в зале присутствовали отдельные представители астрофизики, большинство были простыми людьми, читавшими или слышавшими о „Краткой истории времени“, для которых это вечернее мероприятие и предназначалось. Но глухой, чуть дребезжащий голос великого Хокинга, доносившийся из коробки синтезатора, вмонтированного в его инвалидное кресло, был мне непонятен, в отличие от коренных англичан, составлявших большинство аудитории, и легкость, с которой я обычно понимал разговорный английский, особенно после года пребывания в Лондоне, сейчас, к глубокому моему разочарованию, куда-то исчезла. Может быть, в том не было моей вины — та же незадача могла быть уделом еще многих, кто не понимал искусственный голос, мешавший мне полностью насладиться этим вечером. Но может быть, причина была в странном сочетании полностью парализованного человека в инвалидной коляске, с жестяным голосом, доносившимся у него из подлокотников, с той атмосферой ветрености, свободного веселья, перемежающегося шутками, каламбурами, полными скрытых намеков репликами, имеющими какое-то отношение и ко Вселенной, и к ее черным дырам, и Большому взрыву, с которого все началось, и к Большому краху, которым все должно закончиться, включая вечный и мучительный вопрос, был ли у Всевышнего выбор, когда он создавал этот мир, не говоря уже о самом главном вопросе — существует ли сам Создатель. Все эти же теоретические вопросы, которые я пытался разрешить для себя неспокойным зимним днем в родном моем Старом Тель-Авиве, в прежней моей квартире, по которой я бродил в пижаме, ожидая телефонного звонка матери Дори — все это вновь всплыло передо мною здесь, в Лондоне, славным летним вечерком, среди веселья, с которым чопорные англичане, сидевшие вокруг меня, развлекались, снисходительно поглядывая как на меня самого, так и на девочку, примостившуюся у меня на коленях. Но общее веселье не захватило меня, не исключаю, потому, что в голове у меня все время крутились мысли о Лазаре, дожидающемся операции, и о Микаэле, неожиданно проявившей в последнее время по отношению ко мне труднообъяснимую враждебность. Все это, взятое вместе, и не давало мне возможности спокойно устроиться в своем кресле и улыбаться жестяным шуткам вместе со всем залом. А потому, когда Шиви, которая тихо лежала у меня на коленях на протяжении долгого времени, внезапно испустила громкий вопль, обративший на себя внимание всей аудитории, включая Хокинга, отреагировавшего мгновенной и остроумной шуткой, я поднялся со своего места и поспешил к выходу, так и не задав самого элементарного вопроса из тех, что меня интересовали — о сжимающейсяВселенной.
Несмотря на весь свой хирургический опыт, который я приобрел работая в отделении скорой помощи госпиталя Св. Бернардина, я покидал Лондон в состоянии депрессии, к которой неожиданно присоединилась боль от мысли о расставании с ребенком, пусть даже я знал, что не пройдет и двух недель, как я снова увижу ее, встретив в аэропорту Лода, куда она прилетит в сопровождении двух английских подруг Микаэлы, с радостью согласившихся позаботиться о ребенке во время полета; а еще через две недели и в том же аэропорту я буду встречать Микаэлу.