Возвращение из Индии
Шрифт:
Меня самого в Бен-Гурионе встречал мой старый друг Амнон, который все это время жил в нашей квартире и который, услышав, что я возвращаюсь на две недели раньше, решил одолжить у фирмы, где он работал ночным охранником, пикапчик, чтобы помочь мне с моим чемоданами и другим багажом, таким, например, как колыбелька Шиви. Разумеется, я рад был его видеть, но при встрече обнаружил, что он прилично прибавил в весе и вдобавок отрастил волосы, что придало ему исключительно неряшливый вид. С его стороны он был удивлен, увидев, что я ношу пиджак и галстук — и это в летнюю израильскую жару. Во время погрузки моего багажа в старый пикап я заметил также, что в разговоре он усвоил новый стиль — нигилистический и вместе с тем циничный — и это Амнон, который из всех моих друзей был самым простым и чистым. Это встревожило меня, и, когда мы, покинув аэропорт, влились в общий поток хайвэя Аялон, я начал — без нажима — расспрашивать Амнона о состоянии его докторской диссертации. Он сказал, что слегка изменил направление своей работы, придав ей более философский уклон, и сейчас имеет другого научного руководителя из Института науки и философии. Те смутившие его идеи, которые он от меня услышал глубокой ночью на обратном пути со свадьбы Эйаля, все еще кружили ему голову.
— Ты не поверишь, — сказал он, — но я все еще не могу забыть твоих бредовых идей, и все не могу отказаться от попытки извлечь из них хоть какой-то смысл с точки зрения науки. — При этом улыбка была такой странной, как будто я должен был догадаться, на что он намекал.
Я рассказал ему о вечерней лекции Хокинга, и он слушал, жадно впитывая каждую деталь, громко рассмеявшись двум или трем каламбурам, которые мне удалось запомнить. Несколько раз он начинал расспрашивать меня о причинах преждевременного возвращения. Он не мог понять, как это я уехал от Микаэлы, которая ему так нравилась, оставив ее в одиночестве в Лондоне.
— Вы что, не могли достать еще один билет? — снова и снова спрашивал он.
Услышав мое объяснение, он страшно удивился, но принял его, — как я надеялся, поймут и все остальные.
— Очень мило, что ты так беспокоишься о Лазарах, — сказал он полусерьезно, полуцинично. — Если будешь продолжать в том же духе, в один прекрасный день и сам станешь директором больницы.
Квартира не была запущена, чего я втайне опасался, но поскольку Амнон пользовался полной и неконтролируемой свободой, внешний вид комнат был изменен. Большая двуспальная кровать, на которой мы с Дори занимались любовью, стояла сейчас посреди гостиной, покрытая все тем же коричневым покрывалом. Амнон обнаружил, что с определенной точки он может разглядеть поверх хаотических крыш Тель-Авива полоску воды, что, по его утверждению, благотворно влияло на его сон. Я должен был делить с ним квартиру еще в течение недели, пока он не переедет на новое место, но поскольку он работал по ночам, мы встречались редко и не успели надоесть друг другу.
После краткого и делового визита к моим родителям, во время которого отец отдал мне свою старую машину, я все свое время проводил в больнице, с тайной целью попасть в команду, которая будет проводить Лазару операцию на открытом сердце — желательно, как участник операции, но на худой конец и просто наблюдателем. С этой целью я прежде всего разыскал доктора Накаша — выведать у него то, что он знал. Но оказалось, что он не знал даже того, назначат ли его ведущим анестезиологом операции, поскольку операционную бригаду формировал профессор Хишин, которому я — равно как и профессору Левину — по возвращении из Лондона еще не представился. Разумеется, в такой больнице, как наша, имелось и отделение кардиологии, которое возглавлял доктор Граннот, лишь недавно вернувшийся после долгой стажировки в Соединенных Штатах с репутацией блестящего кардиохирурга. Несмотря на все это, Хишин и, частично, Левин, не сочли его подходящей фигурой для проведения этой операции. Возможно, их пугала мысль, что после нее между Граннотом и Лазаром возникнут особо доверительные отношения, которые каким-то образом будут угрожать их собственной многолетней дружбе с директором больницы. Так или иначе, они решили доверить руководство операцией не сорокалетнему Гранноту, а человеку их лет — профессору Адлеру из большой больницы в Иерусалиме, эксперту в области аортокоронарного шунтирования, — разумеется, под их непосредственным наблюдением и руководством.
Поначалу Лазар энергично возражал против привлечения хирурга со стороны, ибо это могло быть воспринято как акт недоверия к мастерству хирургов его собственной больницы. Но Хишин и Левин, работая плечом к плечу, столковались между собой тянуть с окончательным решением как можно дольше, до тех пор, пока Граннот не отбудет на важную конференцию в Европу — вот тогда у них окажутся развязаны руки для того, чтобы пригласить их друга из Иерусалима, не испытывая при этом угрызений совести.
Таким образом, эта операция была „уведена“ из кардиологического отделения и переправлена в отделение общей хирургии к Хишину, которому и надлежало теперь набрать бригаду исполнителей. И он, и Левин, несмотря на свои руководящие должности, договорились помогать своему другу в качестве простых ассистентов. Не удивительно, что Хишин выбрал Накаша в качестве анестезиолога, но поскольку Левин не хотел обидеть доктора Ярдена, анестезиолога из кардиологического отделения, он настоял на включение в состав бригады и его тоже, в пару к доктору Накашу, не оговорив при этом, кто будет являться старшим по отношению к другому. Зато доктору Накашу дали право выбрать себе помощника. Это было в точности то, на что я надеялся. Было это на шестой день после моего возвращения в Израиль. До сих пор мне удавалось избегнуть встречи с Хишиным и с Лазаром, отдыхавшим дома по рекомендации двух друзей, и я его не видел. С момента моего возвращения в Израиль я все время крутился возле доктора Накаша, возможно, моего будущего коллеги в отделении анестезиологии, в надежде склонить его к решению выбрать из всех возможных кандидатов в помощники именно меня. Но Накаш, который никогда не высказывал никаких сомнений в моей профессиональной компетентности внезапно заупрямился и отказал мне.
— Зачем это тебе нужно? — сказал он своим сухим тихим голосом. — Там будут два анестезиолога. Два. И я не думаю, что тебе там найдется работа. Лазар и без того относится к тебе, как к другу. Зачем же ты хочешь попасть туда, где он будет лежать со вскрытой грудью?
Но я стоял на своем. Хишин и Левин тоже были ему друзьями. Давними и настоящими. Но они не только собираются присутствовать на операции, но и примут в ней самое непосредственное участие. И мы все должны научиться проявлять наше мастерство в любой, какая случится, ситуации, вне зависимости от того, кем является пациент. Доктор Накаш выслушал мои доводы, его маленькие угольно-черные глазки поблескивали на смуглом лице, розовый язык поминутно облизывал губы как всегда, когда он обдумывал что-нибудь. Он колебался, поскольку и в самом деле хорошо относился ко мне — на свой скрытый, потаенный манер. С другой стороны, он не хотел ранить меня видом моего начальника, лежащего на операционном столе, но в то же время желал дать мне то, чего я так страстно от него добивался. В конце концов он решил проконсультироваться с Хишиным, который без раздумья ответил:
— Бенци? В чем проблема? Что за вред может быть от нашего Бенци здесь? Чем больше, тем лучше — к старым друзьям присоединяются новые!
Может быть, я только переносил собственное свое лихорадочное возбуждение на окружающих, но, по мере того, как день операции приближался — это должен был быть десятый день после моего возвращения из Англии, — я ощущал, как вся больница замерла в состоянии тревожного ожидания. Но не исключено, что я еще просто не втянулся в израильский стремительный ритм после года работы долгими ночами в неспешном и дружелюбном коллективе старинной английской больницы. А кроме того, операция, через которую предстояло пройти Лазару, была обычной, чтоб не сказать рутинной, для больницы, и каждую неделю несколько подобных операций по шунтированию и замене клапанов сердца — по меньшей мере, десяти больным — делались точно так же, как и исправление врожденных пороков сердца для нормальных, но также и недоношенный детей. И тем не менее я чувствовал носившиеся в воздухе напряжение и тревогу. Похоже было, что религиозный персонал, который в своей повседневной работе ближе соприкасался с административным директором и его секретарями, чем персонал медицинский, отвечая за истинный дух больничной жизни, являлся источником и слухов, и разносившейся повсеместно тревоги. Тот факт, что операция была „уведена“ у кардиохирургов и передана отделению общей хирургии, тоже способствовала драматизации событий, и, не исключено, что профессор Хишин назначил операцию на тихие предвечерние часы для того, чтобы к моменту ее завершения он и профессор Левин получили возможность вместе со старым другом отдохнуть в палате интенсивной терапии.
В день операции, под вечер, я решил пробраться в административный корпус, чтобы поздороваться с секретаршей Лазара, которую я застал сидящей на стуле возле офиса Лазара в полной темноте. Когда я вырос перед ней в дверном проеме, она испустила радостный крик и немедленно вскочила, подставляя мне для поцелуя усталое лицо. Я обнял ее, ласково расцеловав в обе щеки, и сел рядом поболтать. Первым делом она попросила показать ей фотографию ребенка и рассказать об Англии, но вскоре я перевел разговор на Лазара, который, к моему изумлению, все еще находился вместе с двумя ведущими помощниками у себя в офисе, очищая от бумаг свой стол накануне госпитализации. Секретарша тоже вся трепетала от волнения и тревоги по поводу предстоявшей ее боссу операции, и ее волнение нравилось мне, поскольку показывало, что волнуюсь не я один. Внезапно она сказала:
— Зайди, наконец, к нему и поздоровайся.
Я почувствовал, как меня бьет дрожь и, не подумав, сказал:
— Ну… зачем его сейчас беспокоить?
Но она, не обращая на мои слова никакого внимания, легонько постучала в дверь, а затем, открыв ее, возгласила:
— Сэр… здесь доктор Рубин, вернувшийся из Англии. Хочет поприветствовать вас перед операцией.
Лазар со своими помощниками сидел за большим столом. Внешне не похоже было, чтобы он похудел, разве что был очень бледен. Быстрым дружеским жестом он пригласил меня войти и, подозвав поближе, спросил, не скрывая удивления:
— Но ведь вы планировали вернуться в середине месяца… кажется, пятнадцатого? Что случилось с вашими планами?
Я был ошеломлен тем, что в бюрократической, забитой доверху голове этого человека нашлось место для столь незначительного события, как предполагаемая дата нашего возвращения из Англии — меня, соискателя места в больнице, не имеющего никакого определенного статуса. От растерянности я не сумел соврать что-нибудь правдоподобное, а потому, покраснев на виду у всех, я выпалил правду, прозвучавшую неожиданно громко: