Возвращение из мрака
Шрифт:
– Я вывел его на контакт с «Топазом», – пояснил полковник. – Он мне нужен. Не беспокойтесь, ата, найдем, кого похоронить. Мало ли подходящих объектов.
Атаев холодно заметил:
– Тебе виднее, Дарьялыч. Только не прогадай… Не путай бизнес со своими гебистскими штучками.
– Давно не путаю, досточтимый Руслан.
Полковнику Атаев доверял, тот стоял за фирму вмертвую. У него выбора не было: старый уже, всеми преданный. Идею обосрали, приходилось за деньги служить. Но служить он привык честно, в людях Атаев разбирался. Дарьялыч наверх пробился собственным горбом, такие за понюшку табаку не предают. Однако
Атаев прошелся по двору, погулял. В отдалении неотлучно, как тени, маячили преданные псы, Вахрам с Джамилом. В дальнем углу сада наткнулся на рабов, копавших яму и углубившихся уже почти по пояс. Он не знал, как зовут двух заросших волосами, как звери, пожилых мужиков, да и не хотел знать. Вообще держал рабов, отдавая лишь дань обычаю, который считал предрассудком. Но куда денешься. Обычай – деспот среди людей. Не будет рабов, как и нескольких жен, откуда возьмется уважение? Эту мысль не хотелось додумывать до конца. Окликнул волосатиков:
– Эй, парни, чего делаете-то? Клад ищете?
Увидев хозяина, рабы выскочили из ямы и повалились на колени.
– Роем силосную яму, ваше благородие. Барышня распорядилась.
– Какая еще барышня? – не понял Атаев. Не было в поместье никакой барышни, если не считать за таковую тетушку Зульфию, но старуха вряд ли унизится до общения с рабами. И тут же обругал себя: сколько раз зарекался и сам не вступать в разговоры с этими жилиными и костылиными, отловленными неизвестно где и для какой надобности. Из этих разговоров никогда не выходило ничего путного, лишь во рту оставался привкус, будто разжевал гнилой плод. Давно сделал наблюдение, что среди россиян есть две категории, с коими лучше избегать любого контакта, – интеллигенты и вот такие мужики с выпученными глазами, от извечного черного труда превратившиеся в рабочий скот. И те и другие несут в себе некую заразную душевную инфекцию, от которой излечиться бывает труднее, чем от сифилиса.
– Как же, ваше благородие, – бодро отрапортовал ближний раб, – молодая барышня с косичками. Пробегала мимо, распорядилась: копайте здеся, будем силос грузить. Мы сразу за лопаты, ослушаться не моги… Разве что не так, барин?
Атаев сплюнул себе под ноги, потер лоб ладонью, молча пошел прочь.
Прямиком на кухню, где возился с ужином старый Федотыч. С ним как раз любил Атаев перекинуться словцом, а то и распить рюмочку на сон грядущий. Забавный умный человек – и мастер своего дела. Когда-то поварил в ресторане «Прага», еще до победы демократов, и однажды так угодил Атаеву своим узбекским пловом, что тот, расчувствовавшись, пообещал: «Будет нужда, звони по этому телефону. Возьму к себе, в обиде не будешь».
Через пятнадцать лет постаревший Федотыч, выгнанный на пенсию, разыскал его в «Золотом квадрате» – и Атаев сдержал слово. Второй год держал сироту на вилле, и ни разу об этом не пожалел. В благодарность за харч и попечение старик ублажал его и гостей изысканными, редкими блюдами, которые не всегда и за морем попробуешь.
– Чего сегодня затеял, Федотыч? – с улыбкой спросил с порога. – Пахнет остро, вроде шашлыком, а?
Старик смахнул тряпицей несуществующую пыль со стула. На огромной плите что-то бурлило, булькало и кипело во множестве кастрюлек.
– Ты же знаешь, пан Атай, не люблю допрежь времени. Будет готово, отведаешь… Смородиновой примешь для аппетита?
– Приму, давай.
Старик достал графинчик с фурнитурной затычкой, нацедил хрустальную рюмку густой, ароматной влаги темно-фиолетового цвета. Атаев сладко представил, как сейчас полыхнет в груди и заклинит горло. Настойка Федотыча имела крепость спирта, еще он добавлял туда травяной сбор для омоложения организма. Ему были ведомы многие тайны природы, включая секрет вечной жизни. Он частенько повторял вслед за греческим философом, что человек способен жить на свете, сколько захочет. Сам, правда, не собирался тянуть земную лямку дольше девяноста годов. Не потому, что устал, а потому, что ему не нравился новый порядок вещей, заведенный при Борисе. С волнением, скрестив руки, проследил, как хозяин осушил рюмку смородиновой мальвазии. На суровом лице отражалась такая же забота, как у наседки, хлопочущей над цыпленком. Атаев отдышался, смахнул слезинку с глаз, закурил.
– Хорошо?
– Лучше не бывает… Скажи, милый, почему называешь паном? Разве я поляк?
Старик вернул графин в шкафчик, а рюмку тут же сполоснул под краном и протер вафельным полотенцем. Он был человеком строгого кухонного порядка.
– Не поляк, но пан. Всякий джигит нынче пан, а мы, русичи, прозванные руссиянами, – быдло. Хочешь не хочешь, а выходит так.
Атаев кивнул: разговор на эту тему затевался меж ними частенько, но все равно был обоим интересен.
– Почему же так случилось, Федотыч, были великим народом и вдруг стали быдлом?
– Наказание подоспело за грехи, еще из прошлого веку. Когда по наущению бесов народец начал церквы валить. Враг человечий, пан Атай, для всех наций единый, и он никогда не дремлет. Русский мужик особенно доверчивый к иноземному внушению. Покажи фигу, хохочет. Помани жар-птицей, за сине море убежит. Последнюю рубаху с себя легко сымет, но и ножом в брюхо ткнет не задумываясь. Народец разумом слаб, больше чувствами живет. На чувствах и спотыкается каждый раз заново, как на арбузной корке. Кто поманит, посулит новый рай…
Старик не досказал, ринулся к плите на одному ему внятный сигнал. Атаев спросил в спину:
– Что же теперь дальше будет с вашим чувствительным народцем?
Федотыч поправил крышки на кастрюльках, что-то понюхал, ложкой зачерпнул, подул. Обернулся разгоряченным ликом.
– Ничего страшного. Перенесет положенные страдания – и заново воскреснет. Господь милостив к своим неразумным чадам. Не надейся, пан Атай, что русичи окончательно сгинут. Обязательно ошибешься и сам не рад будешь. Я ведь тебя упреждал.
Атаев ответить не успел. В дверь просунулась тетушка Зульфия в цветастом наряде. Поманила пальчиком. Удивленный, вышел к ней.
– Что стряслось, матушка?
Повела молчком, как у ней водилась, в диванную комнату. Там в углу на карачках примостился дачный сторож Петруша, но не в своем привычном пьяном виде, а словно весь дымящийся, с черными подглазьями, с налитыми глазищами. Это был настолько пустой, никчемный человечек, что, наверное, действительно случилось что-то особенное, коли Зульфия пустила его в дом.