Возвращение на Арвиндж
Шрифт:
Сделать вид, что не заметили хибары, мы уже не можем, кто-нибудь потом заложит или просто проболтается в батальоне.
А раз гранату швырять нельзя, значит, нужно входить и смотреть. Хорошо, что мне решения принимать не нужно. Есть у нас лейтенант, пусть он и думает, командует, а потом отвечает. Недаром в армии говорят: «Чистые погоны – чистая совесть», – у меня хоть и сержантские, с лычками, но все ж не со звездами!
Одного я только не учел, лейтеха не понимает, что дедов и дембелей на такие задания не посылают, это работа для ловких черпаков. Тут-то он меня и огорошил: «Иди, проверь!»
А я ж уже не только просчитал ситуацию, но и представил себе этих духов у двери, да еще одного в глубине помещения, который автоматной очередью отсечет тех, кто бросится на выручку вошедшему. К тому же мне совершенно ясно, что нервы у колпаков не выдержат и, как только грянет первый выстрел, они, не глядя, высадят в дверь по магазину
Вот тут-то меня и переклинило, да так, что тошно стало. Удавить Альфреда, удавить пулеметчика, удавить лейтенанта, вот чего я жаждал! Не хочу я идти, не хочу подставляться, хоть и не верю, что там засели духи. Я даже не понимал, кого больше боюсь, духов или своих автоматчиков, которые никого в плен брать не собираются. Короче, каша в голове, все перемешалось. Как быть? Напрягся я сильно, а выхода из ситуации найти не могу. Лейтенанта на три буквы не пошлешь, это будет отказ выполнять приказ командира в боевой обстановке! Отдать приказ молодому, чтобы входил первым? Невозможно им показать, что сам я входить в хибару боюсь! С другой стороны, дембель скоро, пара месяцев до Приказа. Альфред этот мне не родственник и не друг. Бесполезно за него башку подставлять, за идиота. Может, гранату туда? Нет, нельзя! Обидно до соплей, но нужно решаться.
Подзываю молодого, который с пулеметом. Я его знаю, видел в деле, вроде смышленый парнишка. Хоть и горец, но по-русски кое-как понимает. Ставлю его у стенки, слева от двери и объясняю четко и спокойно:
– Сейчас я вхожу в дверь и сразу отскакиваю в сторону. Ты – ствол внутрь. Стреляешь только по моей команде, либо после первого выстрела. Если что, голову отверну! Кивает на каждое мое слово. По лицу его вижу, что он меня понял.
Ситуация, конечно, поганая, ведь за спиной у меня молодой боец с пулеметом, и нет уверенности, что он не нажмет на курок раньше, чем я в сторону отойду. И все же, если решился, страх исчезает, остается только злость. Пропади все пропадом! Изготовился. Автомат в руках, палец на спусковом на крючке. Изо всех сил бью ногой в дверь, она срывается, отлетает куда-то внутрь, и я со страшными матюгами: «Лежать, гады! Всех убью!» – вслед за ней рвусь в темноту. Внутри сразу ухожу вправо к стене, чтобы не попасть под свой пулемет, и валюсь боком на пол, чтобы не попасть под очередь, если дух шмальнет. В принципе, я был почти уверен, что внутри будет абсолютная темнота, как глухой ночью в остывшей печке. Однако вместо этого вижу смутный огонек, метнувшийся из угла в угол у противоположной стены. Я уже готов нажать на спуск, но за долю секунды, не знаю даже, каким уголком мозга, понимаю, что опасности нет. Что-то удерживает меня, и вместо того, чтобы дать очередь по этому движению, я ору нечеловеческим голосом, так что стены хибары чуть не выгибаются наружу: «Не стрелять!». Вскакиваю и прыгаю к противоположной стене, на какие-то мешки. Слышу, что следом за мной в помещение вваливаются лейтенант, пулеметчик, еще кто-то из молодых. Но я не смотрю на них, а смотрю перед собой. Там, загораживаясь от меня керосиновой лампой с тусклым синеватым огоньком, сжался в комок маленький пацан. Глаза его, расширенные от ужаса, впились в мое лицо. Он не смотрит на ствол автомата, направленный ему в грудь, только мне в глаза! Они пугают его больше автомата. Пугают потому, что и у меня они расширены от ужаса, потому что я мгновенно представил себе, что было бы, нажми я на курок. Все триста пуль из ленты ПК скакали бы здесь рикошетами от каменных стен после того, как измочалили щупленькое тельце этого сопляка!
Я отшатываюсь от его глаз, поднимаюсь и отхожу в сторону. Баста! Я свое дело сделал, работа кончена, измат халос, как говорит наш Бабай.
Пытаюсь закурить. Черта с два! Пальцы не слушаются, сигареты ломаются одна за другой. Плюнув на это, выхожу на улицу и пытаюсь успокоиться. В голове пусто, как с похмелья, в животе пусто, как после недельной голодовки, рук и ног я почти не чувствую, ощущение в теле, как будто летишь. Адреналин в крови. Мозгами понимаю, что просто сдали нервы, но от этого не легче. Не знаю, наверное, в такой ситуации хорошо бы выпить водки, но водки нам здесь не дают. Зато точно знаю, что больше не ходок я на такие задания! Довели-таки дедушку Советской армии, воина-интернационалиста, защитника Апрельской революции! Ну и сволочь ты, Альфред Файзабадский!
Между тем в сарае наши потрошат маленького бачу. Орет лейтенант, орет наш таджик-переводчик: «Какого черта! Что ты делаешь здесь ночью? Душманов ждешь? Где шурави сарбос?» Правильно, нужно еще выпороть хорошенько, чтобы не сматывался из дома и не шлялся по ночам на мельницу. Пацан плачет, объясняет, что его оставили тут присматривать за зерном или молоть зерно, я уже не врубаюсь в эти подробности. Только явственно слышится мне скрип жерновов, фоном этого базара. Жернова монотонно поскрипывают, перемалывая зерно. Десятилетний пацан, один, ночью! Молоть зерно оставили! Кругом война, а его оставили молоть зерно! Дикая страна. Нужно скорее чухать отсюда, пока и меня не перемололи, как это зерно. Идите вы на хер со своей войной, с начальниками и подчиненными, автоматами и пулеметами, банями, Альфредами и мельницами!
Тут оживает моя радиостанция, трещат в наушнике помехи, батальон вышел на связь. Слышу, что приказано всем «Партам» (это нашей роты позывной) возвращаться домой. Нашелся беглец. Сообщаю об этом лейтенанту. Хочу добавить, чтоб оставили в покое пацана, неужели не ясно, что он здесь ни при чем, зерно он молол. Но душевных сил не хватает, чтобы ввязываться еще и в эту свару. Ясно, что не убьют его, да и ладно. Без меня разберутся.
Успокоился понемногу, зашел в хибару, закурил. Лучше под крышей курить, меньше шансов, что огонек засекут и снайпер по нему долбанет. Не знаю, понял ли лейтенант мое состояние? Похоже, понял. Дал спокойно покурить. Я присел на корточки и привалился спиной к стенке. Через несколько минут перестало колотить, но на душе оставалось муторно и пусто. Тошно. Где-то параллельно шла мысль о позоре, что так сильно меня напугали каким-то сараем с маленьким пацаном внутри. Ладно, переживу. Вроде бы никто из окружающих не заметил, а уж сам с собой как-нибудь договорюсь… Понимать же надо, домой скоро. Дембель в опасности, не мудрено напугаться.
Через полчаса мы были дома, ведь все это происходило в двух-трех километрах от Крепости. Примерно в то же время подошли и другие группы. Оружие сдавать не хотелось, и, побросав автоматы и бронежилеты прямо под койки, мы завалились отдыхать. Лежали и делились впечатлениями от прогулки. Я тоже рассказал в двух словах о мельнице, не вдаваясь в подробности. В кубрик зашел Олег, дежурный по роте, рассказал, как минометчики привели нашего Альфреда. Нас, конечно, интересовало, где и как они его отыскали. Все оказалось очень просто: его нашли под остовом бээмпэшки, одной из тех развалин, что стояли за крепостной стеной возле позиций реактивщиков. Он просто спал! Странно, что мы его не нашли сами, ведь подходили к тем машинам, заглядывали в люки. А он заполз, как змей, под брюхо, спрятался возле катков и спал. Даже наши молодые не догадались, что там можно спрятаться, хотя понятно, что у каждого из них есть на примете два-три места, где отсидеться, когда деды достанут окончательно. Что ж, и мы были молодыми и тоже подбирали для себя такие нычки. Но не под машиной же!
Непонятно, как может нормальный человек проспать на земле несколько часов при минусовой температуре? Главное, зачем? Ведь до отбоя оставалось пара часов! Неужели не мог потерпеть?
Мы лениво обсуждали происшествие. Разговора о том, чтобы отдубасить этого чмошника, не было. Я был уверен, что молодые сами разберутся с ним, ведь они тоже участвовали в ночной прогулке, и вряд ли им это сильно покатило. Кстати, Олег рассказал, что ротный первым делом посадил Альфреда под арест. Для этих целей в предбанники канцелярии имеется стенной шкаф. В нижней части хранится неучтенка – взятые на боевых духовские автоматы. А вот верхняя полка свободна, туда сажают арестанта и вешают на дверцы маленький китайский замочек. Наказание выбрано с восточной изощренностью. Вроде тепло и без опасно, но… Места хватает ровно на столько, чтобы нормальному человеку сидеть, согнув ноги в коленях и немного пригнув голову. Сутки в такой позе, и арестант проклянет все на свете.
Его б так до дембеля и держать в этом шкафу! Два раза в день в сортир выводить под автоматом, и никаких больше прогулок! Просто второго такого поиска мне не выдержать, а служить еще месяца три, и нет гарантии, что он еще раз не захочет поспать.
Что до меня, то уже на следующий день я пришел в норму. Рассказал обо всем Толику и Коляну, но они только посмеялись. Брось ты париться! Да швырнул бы гранату, и делу конец. Подумаешь, бача афганский, большое дело! Чем так мучиться, легче б было мельницу развалить. Да и так, как вышло, невелика забота! Подумаешь, нервы взыграли, с кем не было такого. Короче, не поняли меня пацаны. Перетрухнул я там или нет – это дело десятое. Могли и меня завалить, но даже и это не главное. А вот мальчишка этот… Как бы я потом себя чувствовал? Не знаю. Знаю только, что кто-то мою руку отвел. Ну, если не отвел, то по крайней мере сделал так, что я на секунду замешкался. И секунды этой хватило, чтобы разобраться и не палить с ходу в темноту.
Постепенно я успокоился, стыд за свой страх притупился. Я продолжал ходить на боевые вместе со всеми, и со стороны, думаю, никто не заметил происшедшей со мной перемены. Но глубоко в душе я продолжал помнить мерзкое, липкое ощущение, когда страх сжимает тисками сердце.
А теперь, много лет спустя, я думаю: ведь не напрасно попалась на нашем пути та мельница. Она и есть Афган, мерно с монотонным скрипом перемалывающий нас. И как мука не похожа на зерно, так и мы стали там другими, не похожими на себя прежних. Но, может, хоть что-то осталось от наших душ?