Возвращение Орла. Том 2
Шрифт:
То, что конторские их опекают и для чего-то готовят, знают все, от Толика до Алика. И про то, что их опекателей тоже опекают, и кто они такие, опекатели опекателей – тоже догадывались; догадывались и про то, кто над опекателями опекателей сидит и рулит, трудно было не догадаться, когда девять из десяти опекаемых – галахические евреи. И уже не догадывались, а знали точно, что у этих рулевых власть великая, поэтому им можно служить и ничего не бояться, и они будут служить, захлёбываясь деньгами… хотя что – деньги? Тьфу! И трогать-то их, грязевой экстракт… Не деньгами – властью, пьянея от превосходства над бестолковой толпой, за которую ни один из незримых великанов не то что теперь не вступится, но и слова не замолвит (а если вдруг и замолвит по недоразумению, то они это слово перехватят и вывернут изнанкой – буквы, даже слоги будут те же, а смысла не найдёте). Но… Но не скажет за других галахов, а он своим галахическим носом учуял, что эти всемирные великие, раздувшиеся чуть не в размер самой планеты, тоже боятся. Их страх соразмерен их же величию и, возможно,
Последнее сравнение его покоробило, хоть и серебряное копытце, но – козёл, а следующая мысль вообще чуть не повергла в уныние: а кто смотрит? Уж не рыжий ли этот удалец? Какой-то он здесь другой, как будто ненастоящий… где весёлый ум, лёгкая дерзкость, притягательная общительность? Или… или он здесь как раз и настоящий, без всей этой карьерной атрибутики, голенький, в натуральном облике? Сущность! И так легко согласился на вторую роль… А ведь узнавшим сущность оборотня следует остерегаться, хотя пока он не знает тайны… стоп, стоп – а я-то сам знаю? Не знаю – узнаю! От деда она, от деда! Как он ловко спрятался в детское писательство, в пьянки свои суицидные… всех запутал, красный бандюган, чуть что – нырь в психушку, а из психушки всем приветик в виде какого-нибудь «Горячего камня»… расшифровывай! И что же может быть общего: дед, какая-то окская коса, где дед, сдаётся мне, и не бывал никогда, алкаши эти технические, непонятный орёл, цари… Поди разгадай, но то, что ниточка тянется оттуда, не сомневался. И почему же эта гэбэшная сволота прямо не рассказала, что и как? Они ведь – это теперь ясно! – знают про него то, чего не знает он сам. Знают, как это всё связано, за что с того конца прикреплена эта ниточка. За «Горячий камень»? Или за то, из чего вся это детская бредопись выродилась? Из чего? Что-то намекалось именно про этот магический маршрут деда Аркадия: Тамбов – Башкирия – Байкал – Дальний Восток… но что в нём? Мало ли всякого народу тащится через весь Союз туда-обратно по этим вехам? Всякого – немало. Но дед-то не всякий! А какой? Что ему там такое открылось, что даже внука тащит… или тащат? Что за кибальчишская тайна? Эх, потому и не рассказали прямо, что этого и сама гэбня до конца не понимает. Видят: работает, а что да как – извините, не по уму. И ведь мне тоже не по уму… или это из той песни, что умом вообще не понять? Поэтому и приём у них – запустить живца, но такого, на которого клюнет обязательно. Особенного живца, с серебряным копытцем.
– Ну что, Толян, по последней? – вынырнул из полузабытья. – Да и пора нам.
Выпить рыжий согласился, но уходить не хотел, обидно: приоткрыли щёлку, носа не просунуть, и захлопнули.
– Нет, ты мне всё-таки объясни, что там за место такое?
– Место… – «ну и как это словами рассказать? Никак. А не рассказывать – подумает, что скрываю…» – Ты «Пикник на обочине» тестя моего нового читал?
Толян вздохнул.
– Понятно… ну хотя бы «Сталкера» смотрел?
– Смотрел, это смотрел, это я знаю.
– Помнишь, там была комната, где исполнялись желания?
– Исполнялись, да что-то ни у кого не исполнились.
– Ну, дружок, если б ещё и исполнились, то это был бы не «Сталкер», а «Аленький цветочек».
– Всё одно: сказки.
«Вот и расскажи ему…»
– Ну ладно, ладно… комната была, и что?
– И ничего… – Гога отвернулся и как будто снова впал в ступор.
«Обидчивый, барчук!»
А Гога не обиделся, просто опять ухнуло под рёбрами, знак: где-то рядом недостающая карта, ведь с чего-то всплыла аналогия с пикниковской комнатой! Тесть с брательником тоже чуяли, – а уж они-то ещё те чуятели! – что существуют на теле планетки некие заповедные места, где происходит нечто такое, что и определяет дальнейшую судьбу – человека ли, страны, да и самой планетки. Этакие пупки, через которые мир при необходимости выворачивается наизнанку. Чувствовали, может, и слышали от кого, вот и прощупывали своими печатными машинками темку. А он, Гога, чувствовал, что они чувствовали, потому и породнились. Его ли это была воля? Вспомнил держащее его крыло, усмехнулся… Его, его… всё было чинно, благородно… по любви.
Ещё раз похолодели кишки, жёсткая подсказка: тешься, что сам, что по любви… Всего на мгновенье, то самое, когда сморозило селезёнку, увидел силу, которая собирала их, как колотые стёклышки в калейдоскопе, в какую-то нужную этой силе картинку. Ей до лампочки, что там про себя думают скользящие меж зеркалами осколки, она собирает нужный ей узор, а стекляшечьи думы приложатся. Что за сила? Но ведь она есть, и работает, работает! В конце концов, не раввины же подкладывают еврейских жён будущим секретарям – во-первых, откуда им знать, будут ли те когда-нибудь партийными секретарями, а во-вторых, нужно было бы содержать целую армию свах-медиумов, а её нет. Только эта сила… И он увидел себя таким осколком, имеющим правильный цвет и нужные пазы, сделанные не им, а… дедом Аркадием, когда колотило его по жёсткой, густо забрызганной кровью (что тоже не последнее дело) цепи – Тамбов – Башкирия – Сибирь – Дальний Восток, и другим дедом, оббитым почти на том же самом маршруте (в маршрутах отгадка, в маршрутах, но – потом с ними, потом…), шлифанутые папашей, сам бы он не додумался, а если б и додумался, не дерзнул бы присвоить выигрышную матрицу – сила! Уже тогда она, считающая время не годами и человеческими сроками, а веками, вехами, эпохами, готовила его, третьего, для провиденного ею в недалёком будущем узора, да больно уж он был одномерен, нужно было пристыковать его к иному, мистическому измерению – вот откуда фантастская дочка! Не случайно она появилась уже тогда, когда ему самому, недоумку, было-то всего десять лет: примеряли, а время пришло – слепили. Ба! Да ведь может так статься, что братьям только ради этого и открыли дверь в эти миры, чтобы он, Гоша Соломянский, приклеенный к ним Эсфирью, не заблудился. И Эсфирь Рува-Лия не с луны свалилась сумасшедшему красному командиру!.. Вот тебе и волшебная комната… в смысле – коса-остров!
Он хочет, чтоб я ему это рассказал? Пусть и рыжей, но крысе?
Комната!.. Предупредил тесть – просто так на место не попасть. Не пустит. Кто не пустит? Что? Да сопли эти моральные: зацепятся, намотаются на дорожные указатели и не пустят. Рвать их, высморкать, выблевать! А уж кто попадёт, кто сподобится – всё сбудется! Что? А то, с какими желаниями ты в ней окажешься. Кем ты там окажешься, тем и станешь…
И расхохотался. Тыкал пальцем в Толяна и хохотал…
Златая цепь
Не было бы никакой возможности для эволюции человечества, если бы… не было возможности возвращаться в прошлое…
Вопрос в том, почему наше самое архаическое прошлое всё мощнее вторгается в нашу современность?
52-й градус северной широты – Гангара – Златая цепь – Реактор. Реактор?
52-й градус северной широты
…все шесть Зон Посещения располагаются на поверхности нашей планеты так, словно кто-то дал по Земле шесть выстрелов из пистолета, расположенного где-то на линии Земля-Денеб.
Денеб – это альфа Лебедя, а точка на небесном своде, из которой, так сказать, стреляли, и называется радиантом Пильмана.
Все обнаруженные «горячие точки» – Орёл, Большая Ока, омская, Орлик байкальский аккуратно расположились по 52-й параллели, что никак не могло быть случайным. Чем-то эта широта явно отличалась ото всех остальных. Климатом? Конечно, уже не мороз и ещё не пекло, живи не хочу. Но не банальная же изотерма! Изотерма в европейской России задралась бы к Архангельску, а тут – Орёл, а если дальше на запад, к Гольфстриму, так и вообще небо и земля. Нет, не климат… Может быть проще: освещённость, долгота светового дня? На Земле же всё от Солнца. Нет, и эта версия не нравилась, не нравилась именно этой тривиальной очевидностью, бестайностью. Хотя рассветы и закаты на этой широте уникальны, не мгновенны по-южному, когда не успеваешь ощутить их очарования: мельк – как двадцать пятый кадр, и ты уже в другом времени суток, без росы и длящихся полутонов цвета и чувств, и не затянуты по-северному, как сказка про белого бычка – душа уже убежала, а день (ночь) всё не наступает (не кончается)… Нет, свет и климат – только случайные частности какой-то главной, настоящей причины особливости золотой параллели, и она внутри, да как её там разглядеть?
Семён успел на зелёные щи: они только-только закипали в котелке, а ведро с вчерашней ухой, ополовиненное, стояло на ондуляторе. Что и сказать – меню, если посчитать ещё и куриную лапшу, куда как разнообразное. Поисковики, похоже, пришли недавно и ни с чем. Чуть живые.
– Нельзя нам при таких дозах надолго с косы уходить, – Капитан дышал неровно.
– Семёну можно, а нам нельзя? – возмутился Аркадий. – Вон, гуляет себе, как кот.
– У него, похоже, своя защита.
– А где же вас столько носило? Лесок всего-то триста метров, – сетовал Николаич.
– Да чуть не до Деднова весь берег прошарили, и куда эти сучки запропастились? У пампушки истерика.
Рассказали, что искали тщательно, и не только в перегруженном топляком и мусором ивняке, но ещё и в сосновых посадках на другом, высоком берегу Прорвы, порасспросили всех ночевавших эту ночь по берегу рыбаков, ещё сходили в «Хилтон», убедились, что девчонок нет и не было. Отговаривать Лилит от поездки в милицию не пытались – было бы странно, особенно после идиотских шуток Орликова.