Возвращение Орла
Шрифт:
– Что – курица?
– Поручик ему к ремню курицу эту привязал, чтоб не напоминала, да низко, по коленям бьёт, в ногах путается… до дороги довели, а там уж…
– На тот берег, смотри, тоже рыбаки приехали, – Аркадий указывал на белую восьмёрку, остановившуюся прямо против них на другом берегу.
– Рыбак рыбака… – съязвил по-доброму Семён, – скажи лучше, куда Орёл делся?
– Улетел, – незлобно, Виночерпий.
– Утопили, – раздражённо, Аркадий.
– Замуровали, – спокойно, Капитан.
То есть, расшифровал Семён, Виночерпий налил ему, полумёртвому, Аркадий таскал его, побитого в кювете и дорассыпавшегося после пятидесяти грамм анестезии к воде смывать кровь и грязь, и вместе с Капитаном отволокли его, полуживого, в маленькую брезентовую двухместную, «хозяйственную», наполовину заваленную вещами, но для сна одного или двух человек вполне пригодную палатку.
– Дышит хоть?
– Когда глотал, дышал, а сейчас кто его знает.
«Физики, мать вашу, – незлобно выругался Семён, – сделали из Орла кота и рады.
Откинул полог. Орёл лежал на спине, из-за ворота куртки торчал чуть крючковатый, орлиный нос. Прислушался, но, как назло, прямо над палаткой залился песней дневной соловей, и тут же Поручик врубил «Наутилус»: «Связанные одной цепью…», и торжественно начал призывать Виночерпий:
– К барьеру!!!
«Что тут услышишь? Значит – жив, или мёртв, или жив и мёртв одновременно, столько вариантов, счастливый человек Орёл… кот».
Начиналась запланированная – теперь уже ритуальная – пьянка. Правильная пьянка. Санкционированная. Вроде как коллективный молебен, служба. Очень это религиозное дело – правильная пьянка. Просто выпить – это как перекреститься по привычке руки, а правильная пьянка – это истинно общий молебен со всеми вытекающими чудесными последствиями.
«Барьером» был накрытый куском обгорелой фанеры овощной ящик.
Начинали со спирта, самогон, как более ценный продукт, предполагалось пить после, когда иссякнет спиртовой ключик. Спирт уже был разбавлен и разлит – это на второй тост – по точёным нержавеющим стаканчикам. Тут же стояли кружки, две обычные, обливные, с водой и одна алюминиевая мятая, до краёв наполненная чистым спиртом – на тост первый.
– Ну, давай, Капитан!
– Стойте! – закричал Аркадий, – стойте! Ну-ка, Гена, вот сюда. – Выплеснул воду из одной кружки.
– Да не жалей, Алконос, – подхватил лиофильский порыв Поручик, – добавь, добавь!
– Да я…Алконос Алконосту… – и набулькал ещё.
– Вот… – довольный, почти счастливый Аркадий зашёл по колено в реку. – Ну, прими, родная, – и плеснул спирт по толике в три стороны.
Никто его не торопил, вопросов не задавал и сомнений в нужности такой траты не высказывал. Если лет семь или даже пять назад над Аркадием посмеивались, то теперь его причуды воспринимали как должное, то есть, как свои собственные, а, значит, уже почти обязательные. «Я в Преполовение родился, я знаю! Бабушка мне наказывала в Преполовение на воду молиться, а то ни рыбы, ни здоровья, ни счастья…». Никому незнакомая аркадьевская бабушка давно была в командном авторитете.
Почтительно подождали пока река выдохнет, и хором:
– Ур-р-ра! – ну, дети…
Мятую алюминиевую пустили по кругу – первый Капитан, последний Виночерпий. Ритуал. «Не потому кружка, что круглая, – учил в своё время Виночерпий, – она может быть и квадратная, и треугольная, и мятая-перемятая, а потому, что пьют из неё все по кругу». Правда, в настоящей кружке литр с четвертью, как и в петровском штофе – мере всех спиртных напитков, и была у Виночерпия мысль спаять такую из нержавейки, но что из неё пить? Нынешние меды слишком крепки – на семерых (ну, без Николаича – на шестерых) триста грамм чистого хватало больше чем. Кружку делать не стал, а вот фляжку ровно на этот самый литр с четвертью, штоф, изготовил и давно уже без неё не обходился.
Молча передёргивали кадыками в ожидании очереди, отглатывали огонь торжественно, с пониманием важности момента, и, затаив на секунды дыхание, по кругу же и запивали речной водицей.
После круга перерыв всего на два вздоха, и уже Капитан, взял свой стакашок, сделал паузу шириной и смыслом в половину нобелевской речи, и ушасто её завершил:
– Мы ехали, ехали, и приехали! – на лице его была детская радость, он поднял руки, словно пытаясь обнять если не весь мир, то хотя бы этот кусок берега, спирт чуть пролился на песок.
– Ур-р-ра!
– Между первой и второй…
– Мы плыли, плыли, и приплыли!
– Ур-р-ра!
– Между третьей и второй…
– Мы летели, летели, и прилетели!
– Ур-р-ра!
Потом разделись догола и на «три-четыре» бросились в холодную ещё окскую воду.
– Ур-р-ра!
Что за дивный клич передали нам предки! Это ведь не какие-то там недокрикнутые «банзаи» и «виваты», сочинённые по случаю и чуть ли не памятными поколениями, обращённые к смертным властителям, это не придуманный ни военачальником, ни даже героем крик, взбадривающий толпу трусов, это прорвавшееся сквозь тысячелетия по кровяным рекам жизнетворящее имя великого бога, который, заслышав его доносящимся с земли, делал своих любимых детей равными себе самому и этим давал им силу побеждать… только надо набраться восторженной мощи докричаться. Ур-р-ра-а! Стальной канат духа, древнего русского духа, соединяющий воли идущих в бой в эту минуту с волями всех ныне живущих русских людей, с волей великих предков, с волей русских богов в единую никем и никогда не побеждённую силу. Ура! – одно из имён русского духа. Как жалки потуги горе этимологов, пытающихся привязать этот святой утробный зов к своим невнятным «вур», «ургэ», «уракх», «вирай», «уран», обременённым лишними звуками и глухими окончаниями, закрывающими выход духа к занебесному хранилищу силы – наше «Ур-ра!» вырывалось в небо уже тогда, когда под небом не было самих этих народов, а уж если и искать в этих возгласах родство, то исходить надо бы из общего им корня «ура», подстроенного каждым преемником под своё кургузое горло. Ведь и англосаксы, и немцы, не обладая прямой связью с божьим ухом, но угадывая её в наводящем ужас русском крике, вводили в свои уставы это «hurra!» всего лишь как императив, хотя их предки накачивали себя перед битвой более длинным, но хотя бы имевшим связь со смыслом «baritus!». «С каким смыслом?», – спросите вы. С тем самым, начальным. «Вaritus!», (предтеча голосового тембра баритона) означает «рёв и гул», но только русское ухо услышит родившее и «рёв», и «гул» исходное слово: б– оритесь. Как, собственно и сама «борьба» – борьба, большая орьба, большой ор, да-да, кто кого перекричит, переорёт, коты и некоторые политики знают, как выиграть спор – ором. Кто-то ведь и поморщится: какое не интеллигентное слово – ор, как это некультурно – орать, не обращая при этом внимания, что сама «культура» не что иное, как культ нашего «Ура!», если хотите – ора! Мы утратили, как и многое из присущего нам некогда божественного, культуру истинную – культ ора, исказив, а впоследствии и опошлив, отдав на откуп балаганщикам священные силу и смысл голосового воздействия на окружающий нас мир. Слава богу, есть язык, который в отличие от нас, беспамятных, всё помнит. Помнит, как мы, тогда ещё полубоги, голосом – ором! – совместным, дружным, хорошим ором, то есть х-ором! – добывали себе от земли пропитание – орали землю, а заменившим ор орудиям пахоты оставили, когда божественно орать разучились, лишь имя, недвусмысленно указывающее на изначальный способ добывания хлеба насущного – орало., (много времени спустя получившие бледные с позднеприкладным смыслом синонимы сохи – сухой коряги – и плуга для рыхлящего землю движению по лугу). И жилье для своих богов мы со-ору– жали совместным, вставши в круг, ором – хором. И уж, конечно, на всякую битву, непобедимые никем и никогда, мы шли со своим реликтовым, до сих пор, несмотря на все мыслимые и немыслимые утраты и падения, связующим нас с нашим истинным создателем и научителем, ором: «Ур-р-а-а!». Не было тогда «катюш» и «калашей», был только слышимый богом русский ор, потому-то калаши» – это наше оружие, а «катюши» – орудия, потому-то и война – вой– на, а настоящий воин – тот, кто мог возвести свой личный ор к такому вою, что «рёв и гул» древних (и не очень) германцев казался в сравнении с ним мышиным писком, а минимальный х-ор, при котором достигался резонансный эффект взведённых к вою оров – взвод, десять-двенадцать воинов, а несколько взводов это один большой Орган-оргАн для гиперрезонансного крика взведённых для битвы (бить тоже вышло из баить: зачем жалкий кулак, когда есть голос) дюжин – этакий огромный рот, рота, а все вместе – ор– да, армия… и на врага она – б-ура– ном, бур– ей, ураганом!!!
Ур-р-а-а!
Ур-р-а-а!
Ур-р-а-а!
…Интересно, кричат ли «вирай!» пьяные литовцы, когда бросаются от восторга быть литовцами в холодную воду?
И ещё приняли для сугрева и засертачили, обнявшись, вокруг ящика-стола, горланя так, чтобы услышали за облаками птицы и в омутах рыбы, на шесть (Николаич ещё не встал, но на удивленье стремительно приходил в себя – коса работала!) голосов вместе с Бутусовым: «Скованные одной цепью!..» Воля! Долой все подвалы и населяющих их реакторы и ускорители, долой все квартиры и населяющих их родственников и не родственников, долой города и всех населяющих их, да здравствует… да хоть и капуста!
С какого из семи небес, и почему – вместо кары за проклятое пьянство, хлынула на берег благодать? Знать, очень с высокого, такого высокого, что даже Господь не разглядел с этой высотищи, что не алтарь внутри хоровода, а обгоревшая и полусгнившая фанерка на ящике, на ней не тело христово, а закуски, и в кружках не кровь Его, а круто разбавленный яд из смеси трёх первоэлементов – С, О, Н… И по ошибке санкционировал это шальное братание, соединение душ и чуть ли не установление кровного родства и общей судьбы, и спутал Виночерпия с жрецом, дурацкие тосты с заговорами на удачу и счастье, а односложный припев из непонятной песни с истовой общей молитвой…