Возвращение с Западного фронта (сборник)
Шрифт:
Девушка обернулась ко мне:
– Три коньяка за три минуты! Вот это темп!
– Два были выпиты вчера.
– Нет, каков врун! – прошипела мне вслед пышнотелая дама. Она слишком долго молчала, и наконец ее прорвало.
Я повернулся к столику и поклонился:
– Благословенного вам Рождества, милые дамы!
Затем я быстро пошел.
– Вы что, поссорились с ними? – спросила девушка уже на улице.
– Да ничего особенного. Просто я обычно произвожу неважное впечатление на хорошо обеспеченных домохозяек.
– И я тоже, – ответила
Я посмотрел на нее. Какое-то существо из другого мира. Я начисто не мог себе представить, какова она и как живет.
В баре я почувствовал себя более уверенным. Когда мы вошли, бармен Фред стоял за стойкой и надраивал до блеска конусовидные коньячные рюмки. Он поклонился мне так, будто увидел меня впервые в жизни и словно не он, а кто-то другой всего лишь позавчера с трудом дотащил меня до дому. За плечами этого отлично вышколенного человека был огромный жизненный опыт.
В зале было пусто. Лишь за одним столиком, как почти всегда, сидел Валентин Гаузер. Мы познакомились на фронте – служили в одной роте. Однажды, преодолев полосу заградительного огня, он принес мне на передний край письмо – думал, что оно от моей матери. Он знал, что я очень жду этого письма – мать должна была лечь на операцию. Но он ошибся: это была всего лишь реклама подшлемников из какой-то особой ткани. На обратном пути его ранило в ногу.
Вскоре после войны Валентин получил наследство и начал его методически пропивать. Он утверждал, что каждодневно обязан отмечать свое счастье: ведь вышел живым из мясорубки войны. При этом его ничуть не занимало, что война кончилась несколько лет назад. Он часто повторял, что такое везенье сколько ни отмечай – все будет мало. Он был одним из тех, кто запомнил войну в мельчайших подробностях. Мы, его товарищи, о многом давно позабыли, он же помнил каждый день, каждый час.
Я сразу заметил, что он уже порядком хлебнул. Всецело поглощенный собой, он с отсутствующим видом сидел в своем углу.
Я приветственно поднял руку:
– Салют, Валентин!
Он глянул на меня и кивнул:
– Салют, Робби!
Мы уселись за столик в другом углу. Подошел бармен.
– Что желаете пить? – спросил он девушку.
– Рюмочку мартини, – ответила она. – Сухого мартини.
– В этом Фред большой специалист, – заявил я.
Фред не мог удержаться от улыбки.
– А мне, пожалуйста, как всегда, – сказал я.
В баре царил полумрак и было прохладно. Пахло пролитым джином и коньяком – терпкий запах, напоминавший ароматы можжевельника и хлеба. Под потолком висела деревянная модель парусника. Стенка за стойкой было обита листами меди. Приглушенный свет люстры переливался в них красными отблесками, словно медь отражала какой-то подземный огонь. В стенах были укреплены чугунные бра. Но только в двух из них – у столика Валентина и у нашего столика – горели лампочки. На бра были надеты прозрачные желтые абажуры, вырезанные из старых пергаментных географических карт и казавшиеся какими-то светящимися фрагментами
Я был слегка смущен и не знал толком, с чего бы начать разговор. Ведь эту девушку я, в общем, совсем не знал, и чем дольше я смотрел на нее, тем более чужой она мне казалась. Уже бог знает как давно я ни с кем не был вот так вдвоем и просто утратил навык подобного общения. Другое дело контакты с мужчинами – тут у меня было куда больше опыта. Мы с ней встретились в чересчур шумном кафе, а здесь все вокруг показалось мне слишком уж тихим. И в этой тишине каждое слово приобретало настолько большой вес, что разговаривать непринужденно стало невозможно. Мне уже вроде бы захотелось вернуться в то кафе.
Фред принес рюмки. Мы выпили. Ром был крепок и свеж, с каким-то солнечным привкусом. Он как бы служил мне какой-то опорой. Я выпил рюмку прямо при Фреде и сразу отдал ее.
– Вам здесь нравится? – спросил я.
Девушка кивнула.
– Больше, чем в той кондитерской?
– Вообще-то я терпеть не могу кондитерских, – сказала она.
– Тогда почему же мы встретились именно там? – удивленно спросил я.
– Не знаю. – Она сняла с себя берет. – Просто ничто другое мне не пришло в голову.
– Ну а раз вам здесь нравится, то тем лучше. Мы приходим сюда частенько. По вечерам этот кабачок становится для нас чем-то вроде дома.
Она улыбнулась:
– Это, пожалуй, печально. Или нет?
– Нет, – ответил я. – Сейчас такое время.
Фред принес мне вторую рюмку. Рядом с ней положил зеленую гаванну.
– Это вам от господина Гаузера.
Валентин помахал мне из-за своего столика и поднял свою рюмку.
– Робби, тридцать первое июля семнадцатого года, – произнес он тяжелым голосом.
Я кивнул ему и тоже поднял рюмку.
Гаузеру всегда нужно было пить с кем-то или в память о чем-то. Вечерами мне случалось наблюдать его в крестьянском трактире, где он пил, адресуясь к луне или к кусту сирени. Потом он вспоминал какой-нибудь из дней, проведенных в окопах, где мы порой попадали в особенно тяжелый переплет, и преисполнялся чувством благодарности судьбе за то, что он еще существует и может вот так сидеть за столиком.
– Это мой друг, – сказал я девушке. – Фронтовой товарищ. Единственный из знакомых мне людей, который из великого несчастья создал себе маленькое счастье. Он уже не знает, что делать с собственной жизнью, и поэтому просто радуется тому, что еще живет.
Она задумчиво посмотрела на меня. Косая полоска света освещала ее лоб и губы.
– Все это я очень хорошо понимаю, – сказала она.
Я взглянул на нее:
– Нет, вам этого понимать пока что не следует. Вы еще слишком молоды.
Она улыбнулась легкой, едва заметной улыбкой. Улыбались только глаза. Лицо же ее почти не изменилось, разве что просветлело, засветилось изнутри.
– Слишком молода! – повторила она. – Это только так принято говорить. По-моему, человек никогда не бывает слишком молодым. Напротив, он всегда слишком стар.