Возвращение: Стихотворения
Шрифт:
Желание осилить «тоску, злобу и тьму», неприятие старого звучит во многих стихах первого сборника Барковой. Лирическая героиня предстает здесь нередко как олицетворенное возмездие прошлому. Она — предтеча женщины будущих времен. Осталось совсем немного времени, когда миру будет явлен величавый вид амазонки. Уже слышен топот её коня. Уже в страстном порыве готова броситься под её копыта лирическая героиня Барковой:
Поэтесса великой эры, Топчи, топчи мои песни-цветы! Утоли жажду моей веры Из чаши новой красоты!..В сборнике Барковой «Женщина» было много такого, что давало основание зачислить её в разряд самых горячих ниспровергателей проклятого прошлого. Здесь взрывают церкви и пляшут на кладбище. Здесь идет в освободительный бой красноармейка с красной звездой на рукаве. Здесь прославляется любовь к «красному ткачу» и отвергается любовь «хрупколилейного»
Но вот вопрос. Почему так неприязненно встретила «Женщину» пролеткультовская критика, те, кто, казалось бы, в первую очередь должен был радоваться выходу в свет сборника Барковой? В одном из писем к автору данной статьи Анна Александровна заметила: «Пролеткультовцы приняли в штыки мои стихи (а читал их в Доме печати, том же самом, что сейчас Дом журналистов, А. В. Луначарский 5-го июня 1922 г.). Все обвинения свалились на мою голову: мистицизм, эстетизм, индивидуализм, полнейшая чуждость пролетарской идеологии и, разумеется, „пролетарской“ поэзии.
В защиту мою выступил только покойный Б. Пастернак… Заревые, Огневые, (фамилий их я не помню) усердно громили меня». И далее Баркова дает такую оценку своей ранней поэзии: «Мои писания скорей можно отнести к разряду некоего отвлеченного романтизма той эпохи, эпохи первых лет резолюции, эпохи военного коммунизма».
Вряд ли Баркова права, отрицая влияние пролеткультовцев. Но вместе с тем бесспорен тот факт, что её поэзия далеко выходила за рамки ортодоксальной пролеткультовской эстетики. Слишком много в поэзии Барковой непосредственного, антидогматического, «текучего», чтобы подчиниться готовым схемам жизни и творчества. Через всю книгу «Женщина» проходит мотив внутренней борьбы, раздвоенности лирической героини, которая, отрицая «вечные» чувства, любовь в её прежнем виде, не может в то же время освободиться от груза «прошлых» лет. «Амазонка с грозным оружием» встречается в её стихах с «пугливой женщиной-ребенком». Поэтесса не знает, что делать ей с этим, говоря словами Пастернака, «призраком на разливе души». Она готова пожаловаться на свою слабость, на свое неумение освободиться от плена любовной тоски, делающей ее «маленькой и робкой». Не случайно возникает упрек-обращение к древнегреческой поэтессе Сафо, прародительнице сердечной песни женщины:
Взором томно таинственным Ты зачем меня обняла? Ведь я тверда и воинственна И не знаю любовного зла.Но конец стихотворения выдержан в совсем иной тональности:
Сафо, вызов бросаю В благоуханные царства твои! Сети твои разрываю, Страстнокудрая жрица любви.Произведений с такими резкими тирадами в сборнике Барковой много. И это не просто черта стиля, а особенность мироощущения поэтессы. Верно говорилось в одной из первых рецензий на сборник «Женщина», принадлежащей перу сотрудника газеты «Рабочий край» С. А. Селянина: «Беспрестанное струение души, непрерывная работа сознания чувствуется в стихах Барковой… Ум и сердце — непрерывные враги… Они ведут постоянную борьбу между собой. Постоянно расходятся в разные стороны. Вместе с началом борьбы ума и сердца начинается восхождение на „Первую Голгофу“» (журнал «Новый быт» (Иваново-Вознесенск), 1922, № 2).
Своеобразной кульминацией в «Женщине» становятся стихи о «русской азиатке», настежь распахнувшей душу простору стихий.
Я с чертом торгуюсь упорно: Я душу ему продаю. Да ну, раскошеливайсь, черный! Смеюсь, дразню и пою. От желтой страсти пьяной Не двинуться, словно в цепях. Возьму хоть раз и кану В монгольских глубоких степях. Еще мне заплатишь… Да знаешь Об этой уплате ты сам. Эй, черт! Не скупись, заскучаешь По красным моим волосам. Эх, желтая страсть иссушила! Ну, дьявол, купи, не скупись! Посею последнюю силу В сожженной монгольской степи.Что стоит за этими торгами с дьяволом? Сатанинская гордость? Бесовское глумление над прошлым? Я думаю, главное не в этом. Оборотной стороной дьявольского начала в «Женщине» становится отчаянное признание невозможности жить без всего того, что так яростно отрицала лирическая героиня Барковой. И, может быть, такое признание было самой большой победой молодой поэтессы. Трагической победой. Минута всепоглощающей страсти обернулась для лирической героини «Женщины» скорбным сознанием «прокаженности». Её ждет казнь за то, что «ложно предтечей себя назвала», что она «должна песнопения страстные песнопеньями вечно сменять». Последнее стихотворение сборника, так и названное — «Прокаженная», кончается словами:
Это тело проказа источит, Растерзают сердце ножи: Не смотрите в кровавые очи Я вам издали буду служить. Моя песнь все страстней и печальней Провожает последний закат. И приветствует кто-то дальний Мой торжественно-грустный взгляд.Поэтессой был выбран путь предельного самовыражения. И все это отзывается в самой словесной эстетике поэтического сборника «Женщина». В предисловии к нему А. В. Луначарский особо подчеркивал: «…А. А. Баркова уже выработала свою своеобразную форму, — она почти никогда не прибегает к метру, она любит ассонансы вместо рифм, у нее совсем личная музыка в стихах — терпкая, сознательно грубоватая, непосредственная до впечатления стихийности». Напомнить эти слова Луначарского совершенно необходимо потому, что до сих пор бытует мнение: поэзия Барковой — в плане стилистическом — материя весьма несовершенная. «Какое потрясающее косноязычие!» — услышал я от одного литературоведа, прочитавшего «Женщину». Сказано это было с интонацией осудительной. Да, да — именно косноязычие. Но все дело в том, что стоит за ним. У Барковой в лучших её «косноязычных» стихах мы имеем дело не с поэтической неумелостью, а с сознательным поиском, с желанием выразить новое содержание, новое сложное сознание эпохи. Впрочем, сама автор «Женщины» сказала об этом очень хорошо:
Я — с печальным взором предтеча. Мне суждено о другой вещать Косноязычной суровой речью И дорогу ей освещать.А. А. Баркова в конце жизни склонна была весьма избирательно относиться к произведениям, составляющим ее сборник «Женщина». «Из первой книги я отобрала бы сейчас штук 15 стихотворений, остальные — долой», — писала она мне. И далее идет перечень конкретных произведений, которые, по мнению Барковой, прошли испытание временем. Это «Милый враг», «Первая Голгофа», «Сафо», «Куда из этого города», «Чужие сады», цикл «Пляс», цикл «Русская азиатка», «Прокаженная», «Дурочка», «Душа течет». Думаю, однако, что стихов, которые могли привлечь внимание сегодняшних читателей, гораздо больше. Более того, убежден, что даже самые несовершенные стихи в «Женщине» интересны для нас, ибо сборник А. Барковой надо рассматривать как напряженно пульсирующее целое, как тот миг в жизни поэтессы из Иванова, когда сущее открылось ей в необозримых просторах земли и неба, в необозримых пространствах человеческого духа.
В 1921 году в Иваново-Вознесенске проводился смотр литературных сил. Писателям была предложена анкета, один из пунктов которой включал следующий вопрос: «Какую бы обстановку считали Вы более благотворной для своей литературной работы?» Писатели по-разному отвечали на этот вопрос. Баркова написала так: «Быть свободной от всех технических работ, мало-мальски обеспеченной материально. А может быть, лучшая обстановка — каторга? [4] » (подчеркнуто мной. — Л. Т.). Поэты нередко предугадывают свою судьбу. Судя по этой анкете, Баркова также владела даром предвидения.
4
Анкета из 1921 года. (Публикация Е. Силкиной) //«Рабочий край», 1988, 13 сентября.
Её первый срок, или, как она горько шутила, её первое путешествие, падает на 1934–1939 годы. Потом война, оккупация. И вновь лагерь: 1947–1956. В январе 1956 года её освободили, но через год снова арестовали. Были перехвачены и признаны (в который раз!) «опасными для общества» рукописи, стихи Барковой, посланные по почте. Таким образом хрущевская оттепель обернулась для неё третьим «путешествием». Пожилая, страдающая астмой женщина вновь оказалась за колючей проволокой…
Недавно в журнале «Нева» (1989, № 4) были опубликованы воспоминания И. Вербловской, где повествуется о последнем «сроке» Барковой. Автор рассказывает здесь между прочим об одном из самых мучительных для Анны Александровны этапов. Накануне 1960 года лагерь, где находилась Баркова, переводили из Кемеровской области в Иркутскую. Далее — слово И. Вербловской: «Нам надо было пройти несколько километров пешком. Стояла морозная ночь. Наши вещи погрузили на подводы, а мы шли по нетоптанной дороге, подгоняемые конвоем. Шли, разумеется, медленно, но Анна Александровна, задыхаясь от астмы, вообще еле передвигала ногами. Вскоре она выбилась из последних сил, села на снег и сказала, что больше идти не может, пусть её застрелят. Тогда мы связали два головных платка, положили её, как на носилки, и понесли. Платки провисли, и мы практически волокли её по колючему снежному насту. Анна Александровна терпеливо молчала. Наконец одна женщина взяла её на руки, как ребенка, а вскоре удалось остановить подводу с багажом и усадить Баркову. Честно говоря, мы не чаяли, что она останется живой».