Возвращение в «Кресты»
Шрифт:
– И снова в пресс-хату? – спросил я тогда.
– Не-э-эт… – ответил Бахва, картинно щелкнул дорогой золотой зажигалкой с какой-то монограммой (Бахва всегда любил понты!), закурил и, запрокинув голову, выпустил вверх струю дыма. – Не бывает такого, чтоб туда во второй раз. Это как с казнью через повешение: порвалась веревка или там сук переломился – все! Второй раз не вешают. Так пристрелят! – Бахва засмеялся, потом закашлялся, а прокашлявшись, сказал уже серьезно: – Тогда даже легавые на тебя начнут смотреть по-другому. А промедлишь – погибнешь…
Тогда из каких-то своих источников
«Жмуром или инвалидом опущенным…» Что ж! Опущенным – точно не про меня. Не будет голубым и на этот раз праздника! Инвалидом… Вполне возможно. Хотя и не хотелось бы. А жмуром… Ну, жмурами мы все когда-нибудь будем.
В этом раскладе жмур – не самый плохой исход. Гасить меня холуи мусорские запарятся, а уж я постараюсь до того, как меня замочат, причинить максимальный ущерб максимально возможному числу этих уродов. Биться с ними буду как зверь, до последнего вздоха, и постараюсь прихватить с собой хотя бы одного на тот свет. А если повезет, то и не одного. В конце концов – убивать мне не впервые!
За этими героическими размышлениями я и не заметил, как мы оказались во дворе. В легкие ударил невыносимо чистый воздух, в лицо ветерок, в глаза дневной свет. А в спину – вертухай! Сволочь. Не даст насладиться моментом, козел душной. Я прищурил глаза, чтобы не слепило солнышком.
– Направо! – Команда сопровождалась еще одним чувствительным тычком.
Я повернул направо и увидел стоящий невдалеке тюремный воронок, возле которого курили двое омоновцев почему-то в зимнем камуфляже, с автоматами и скатанными на макушки масками. К этой живописной группе вертухай меня и повел. Оп-паньки! Это было неожиданно.
– Разин? – спросил один из омоновцев.
– Разин, – ответил вертухай и зашуршал какими-то бумажками. Что там дальше между ними происходило, я уже не видел. Передо мной открыли дверь в задней стенке воронка, кто-то из омоновцев увесисто хлопнул меня по спине и скомандовал:
– Давай!
Перед тем как влезть в машину, я поднял голову и посмотрел на небо. Глаза уже привыкли к свету, и сколько оно мне доставило радости – серенькое питерское небо с небольшими проплешинами яркой летней синевы. Боже, какой кайф! Я вздохнул поглубже, стараясь набрать в легкие побольше настоящего, чистого воздуха, которого ему так не хватает в затхлой камере!
Омоновец снова толкнул меня в спину:
– Давай, давай!
Сказал не злобно, да и толкнул не сильно. Все-таки сразу чувствуется – не вертухай. Хоть и мусор. Перед тем как захлопнуть двери, второй омоновец крикнул водителю:
– Все! Давай, поехали!
Закрутился с подвывом стартер, но спустя несколько секунд заткнулся. Снова завыл, и снова тишина.
Ну вот, прокатились с ветерком! Я еще не знал, куда меня везут, даже не предполагал, но прокатиться все равно хотелось. Хоть так, хоть через стенку воронка послушать свободу! Увидеть не удастся, во всяком случае, на ходу – в этом воронке не было окон в отсеке для заключенных. Жалко, что ли, окна было прорезать? Чтобы зеки, которые света белого не видят, хоть одним глазком могли на него поглядеть, пока их по улицам везут? Или специально не сделали, чтобы лишить их и этого мизерного утешения? Видимо, чтобы успокоить меня, двигатель, пару раз чихнув, все же завелся. Воронок порычал несколько минут, прогреваясь, и наконец тронулся с места.
Мне доставляла удовольствие просто сама смена ощущений. Вот двинулась машина, поехала по двору, натужно подвывая и покачиваясь на неровном асфальте. Остановилась ненадолго у ворот. Было слышно, как створки поползли в стороны и открылись. Машина проползла на несколько метров вперед и опять остановилась. Теперь она находилась в узком пространстве между внутренними и внешними воротами, как в шлюзе. Снаружи некоторое время что-то происходило, судя по всему – проверяли документы. Мимо борта пробубнили какие-то голоса, заскрежетала внешняя дверь, кто-то поднялся в воронок. Открылась дверь в мою конуру, и в проеме появился незнакомый прапор, видимо – дежурный с КПП. На всякий случай я поднялся и сложил руки за спиной.
– О! Правильно, – одобрил прапор. – Фамилия?
– Сельцов! – ответил я.
– Не по-онял, – с гнусавой интонацией сказал прапор и обернулся назад. Омоновец, что сажал меня в машину, тут же появился рядом с ним и спросил, тихо и зло:
– Ты че, балбес? Ты тут, типа, шутки шутишь? Я щас тоже пошучу, хочешь? – И, повернувшись к коллеге-прапору, успокаивающим тоном: – Да Разин это, Разин. Кому еще быть-то?! На следственный эксперимент везем.
– Так ты Разин или кто? – снова спросил прапор.
Я взглянул на омоновца, который только что предлагал пошутить, и предпочел согласиться с тем, что я Разин.
– Ну вот, видишь, – сказал омоновец и снова исчез за переборкой, открывая прапору дорогу на выход, – Разин это, Разин. Давай добро, таможня!
«Таможня» еще раз подозрительно оглядел меня с ног до головы, фыркнул – и вышел вон. Хлопнули двери, одни, вторые, снова что-то пробухтели голоса снаружи, раздался громкий смех, и, наконец, я услышал, как открываются внешние ворота, отъезжая в стороны по стальным направляющим. Машина медленно перевалила через них, заревел маломощный газовский движок, и воронок вырвался за территорию «Крестов». Я вздохнул с облегчением.
Следственный эксперимент! Любопытно, что еще задумал Муха? Что изначально заварил всю эту кашу и, в конце концов, снимет пенку совсем не он, а кто-то другой, было и ежику понятно. Но мне было проще персонализировать неизвестную вражью силу в лице и этого без того неприятного следователя. Тем более что именно Муха представлял ее интересы. По крайней мере, в части следствия. А Бахва, интересно, – в какой части представляет эти вражьи интересы? В криминальной? Я усмехнулся. И почему он вообще ввязался во все это дерьмо? И кто его на это подписал? А главное – как?